Наставники. Коридоры власти (Романы) - Сноу Чарльз Перси. Страница 142

Я не успел ни о чем спросить.

— Льюис, я в такой тревоге, я с ума схожу, — вырвалось у него.

Он сел рядом.

— Что случилось? — спросил я.

Он сказал одно только слово:

— Мэри.

Так звали его жену. Она, видимо, тяжко заболела. Словно плотина прорвалась — он стал описывать мне все признаки и симптомы, дотошно, чуть ли не с увлечением, как мог бы говорить сам больной о своей болезни.

Недели две назад, нет, поправился Дуглас, одержимый страстью к точности, ровно одиннадцать дней тому назад она пожаловалась, что у нее двоится в глазах. Держала сигарету в вытянутой руке — и увидела рядом вторую сигарету. Они расхохотались. Им было очень весело. Мэри никогда ничем не болела. Через неделю она пожаловалась, что у нее онемела левая рука. И тут они поглядели друг на друга со страхом.

— С тех самых пор, как мы поженились, мы всегда знали, когда кто-то из нас испуган.

Она пошла к врачу. Тот не мог сказать ей ничего утешительного. Ровно двое суток назад она поднялась со стула, а ноги не слушаются.

— Теперь она ходит, как паралитик! — воскликнул Дуглас.

Сегодня утром ее отвезли в больницу. И ему тоже не сказали ничего утешительного. Раньше чем через несколько дней они не смогут определить, в чем дело.

— Понятно, я обратился к самому лучшему невропатологу, — сказал Дуглас. — Я толковал с врачами чуть не весь день.

Хорошо хоть, что можно было пустить в ход все свое влияние, найти крупнейших специалистов, посылать за ними служебные машины. В этот день Дуглас отбросил привычную скромность.

— Вам, наверно, ясно, чего мы боимся? — спросил он, понизив голос.

— Нет.

Я обманул его ожидания. Я выслушал все подробности, но так ничего и не понял. Даже когда он назвал эту болезнь, меня ошеломило не столько название, как его лицо и голос.

— Рассеянный склероз, — сказал он и прибавил: — Вы, наверно, читали о болезни Барбеллиона.

И вдруг, непонятно почему, он воспрянул духом.

— Но может быть, это еще совсем не то, — сказал он бодро, словно именно он должен был меня обнадежить. — Они пока не знают. И еще некоторое время не будут знать. Не забудьте, тут возможны и другие диагнозы, более или менее безопасные.

Он повеселел, исполнился веры в будущее. Но его настроение могло в любую минуту перемениться. Мне не хотелось оставлять его в клубе, и я предложил отвезти его к нам — нас встретит Маргарет — или поехать к нему, в его опустевший дом.

Он дружески улыбнулся, лицо у него было уже не такое серое. Нет, нет, напрасно я о нем беспокоюсь. Он вполне в форме, сегодня с ним ничего не случится. Он переночует в клубе, перед сном почитает какую-нибудь хорошую книжку. Пора мне знать, что он не из тех, кто способен пить в одиночку.

Все, что он наговорил в этом приступе оптимизма, звучало до странности неискренне и не похоже на него, но когда я стал прощаться, он изо всех сил сжал мою руку.

В следующие несколько дней все толки о Роджере всюду — и у нас в министерстве — стали громче. Через неделю возобновятся заседания парламента. Роуз и прочие единодушно предсказывали, что дебаты по законопроекту развернутся еще до пасхи. Но когда речь заходила о том, насколько сильна позиция Роджера и каковы его намерения, они уже не были единодушны. Роуз, который все это время держался со мной очень отчужденно, только учтиво улыбался.

На четвертый день после моей встречи с Дугласом в клубе его секретарь утром позвонил моему. Не буду ли я так добр сейчас же прийти?

Едва я переступил порог, у меня не осталось никаких сомнений. Он стоял у окна. Кое-как поздоровался со мной и сказал:

— Вы ведь тоже о ней беспокоились, правда? — И почти выкрикнул: — Все очень плохо!

— Что же говорят врачи?

— Нет, это не совсем то, что они предполагали, — сказал Дуглас. — Это не рассеянный склероз. Но от этого немногим легче, — сказал он сдержанно, с горькой иронией. Ее недуг грозит последствиями столь же тяжкими, если не хуже. Это тоже заболевание центральной нервной системы, только более редкое. Никто не может в точности предсказать течение этой болезни. По всей вероятности, Мэри не проживет и пяти лет. И еще задолго до конца будет полностью парализована.

— Представляете, какой ужас знать это заранее? — В его лице и голосе прорвалась жгучая, нескрываемая боль. — Знать такое о женщине, которую любил страстно, всем существом. Которую все еще любишь страстно, всем существом.

Я молча слушал, проходили минуты, а Дуглас судорожно, отрывисто восклицал:

— Придется скоро сказать ей…

— Она отлично настроена. При этих заболеваниях, кажется, всегда так. Она ни о чем не догадывается.

— Придется ей сказать.

— Она всю жизнь была такая добрая. Ко всем добрая. Ну, за что это ей?

— Если бы я верил в бога, я бы сейчас восстал против него.

— Она такая чудесная…

— И умрет такой смертью…

Наконец он умолк, и я спросил, не могу ли чем-нибудь помочь.

— Никто ничем не поможет, — сказал он. И продолжал ровным голосом: — Простите, Льюис. Простите. Ей нужны друзья. У нее будет вдоволь досуга, чтобы видеться с друзьями. Она захочет видеть вас и Маргарет, конечно, захочет.

Помолчали. Потом он сказал:

— Ну, вот и все. — Он явно собирался с силами. Напряженным голосом он прибавил: — Теперь я хотел бы поговорить о делах. — И протянул мне копию законопроекта, лежавшую на бюваре. — Хочу знать ваше впечатление. Как его принимают?

— А как по-вашему?

— Я был занят другим. Так какое же ваше впечатление?

— Разве кто-нибудь ждал дружных всеобщих восторгов? — спросил я.

— Вы хотите сказать, что ничего такого не последовало?

— Есть и недовольные.

— Насколько я мог заметить, это еще очень мягко сказано, — отозвался Дуглас.

Страшное напряжение не отпускало его, но тут в нем проснулся искушенный политик. Его беспокоил не сам законопроект. Его беспокоило то истолкование, которое, как мы оба понимали, собирается дать ему Роджер и в соответствии с которым Роджер намерен действовать. Дугласу никогда не нравилась политика Роджера, для этого он по самой природе своей был слишком консервативен. До сих пор Роджеру в качестве министра удавалось гнуть свою линию только потому, что он действовал властно и решительно, а может быть, потому, что и Дуглас все-таки поддался обаянию его таланта. Но сейчас политика Роджера была Дугласу не по вкусу, и он не желал рисковать, поддерживая ее. Так же как раньше, он не желал, чтобы его имя было причастно к скандалу, вызванному тем памятным запросом в парламенте, так и сейчас не желал оказаться причастным к провалу.

С той минуты, как он отстранил свою боль, свои мучительные мысли о жене, на первый план вырвалась эта другая забота.

— Возможно, вы правы, — сказал я. Дуглас был слишком проницателен, чтобы стоило его дурачить.

— Незачем обманывать себя, — сказал он. — Да вы и не станете. Вполне вероятно, что нынешняя политика нашего министра провалится.

— Насколько вероятно?

Мы в упор посмотрели друг на друга.

Было не так-то легко заставить его высказаться определеннее. Я настаивал. Может быть, шансы равные? Так я втайне предполагал до этого разговора.

— Надеюсь, у него хватит благоразумия отступить, пока еще не поздно. И взяться за что-нибудь другое. Нам необходимо иметь в запасе какую-то другую программу, вот что важно.

— То есть?

— Если это станет известно, это нам сильно повредит, — сказал я.

— Ничего не станет известно, — возразил Дуглас, — и надо взяться за это немедленно. У нас мало времени. Нужно взвесить разные возможности и сделать правильный выбор.

— В данном случае я никогда особенно не сомневался, что правильно, а что нет, — сказал я.

— Ваше счастье. — Он сказал это легко, непринужденно — на мгновенье я узнал прежнего Дугласа. Потом опять весь собрался, заговорил четко, сосредоточенно. О «правильном выборе» он сказал очень спокойно, это означало: надо избрать такой курс, который, при нынешних настроениях, будет и разумен, и практически осуществим. Он предложил сегодня же набросать вчерне новый план действий, «просто чтобы прикинуть, как это будет выглядеть». Тогда, если дело примет плохой оборот, у министерства будет что-то в запасе.