Наставники. Коридоры власти (Романы) - Сноу Чарльз Перси. Страница 61

По крайней мере один раз он поднял голову и посмотрел на звезды.

Во втором часу ночи, когда я работал за столиком возле камина, у главных ворот кто-то позвонил — сначала два раза коротко и спокойно, потом нетерпеливо, раздраженно и долго. В конце концов привратник проснулся. Я услышал скрип его двери, а затем лязгнули открываемые ворота.

Через минуту во дворике раздался стук шагов. Я мельком подумал, кого это принесло так поздно, и продолжал работать. Вскоре, однако, послышались шаги на моей лестнице. Это был Пилброу.

— Я видел, что у вас горит свет, — сказал он, — но мне хотелось умыться с дороги. Очень рад, что вы еще не легли: мне обязательно нужно с вами поговорить.

Он казался помолодевшим лет на десять — лицо медно-красное от загара, на лысом, тоже загоревшем, черепе видны светлые пятна облупившейся кожи.

— Последний раз я ел в Сплите тридцать шесть часов назад. Сплит!.. Сплит!.. — Радостно посмеиваясь, он произнес это слово несколько раз. — Что за дикие названия! У итальянцев и то не такие дикие… Люблю славян! Поразительное количество красивых людей. Стоишь на рыночной площади и смотришь… А уж скромные — до изумления! Интересно, почему это к юго-востоку от Бреннера люди с каждой милей становятся все красивее? Тирольцы очень хороши. Далматы еще лучше. И чем красивее люди, тем они скромней. Тирольцы довольно скромный народ. Далматы на диво скромны… Неужели это закон природы? Дурацкий, доложу я вам, закон…

Пилброу говорил беспрерывно — я не мог вставить в его речь ни слова. Он добирался до Англии на самолете. Его путешествие длилось два дня — и он, видимо, ничуть не устал.

Вскоре он сказал — очень серьезно, но без всякого предисловия:

— В Европе обстановка гораздо хуже, чем во времена моей молодости.

— Политическая обстановка?

— Наших друзей вот-вот уничтожат. Все, во что мы верили, растоптано. Соотечественнички бесстрастно наблюдают. Или обедают в лучших домах. Проклятые идиоты! Снобы! Снобизм доведет Британию до самоубийства.

Эти слепые снобы не способны отличить врагов от друзей. Решительно не способны! А слепцы могут привести страну только на край пропасти…

Пилброу рассказал мне, что ему удалось сделать. Он исхитрился навестить своих друзей в концентрационном лагере. Он вел себя очень храбро. Храбро и мудро — хотя казался просто веселым пожилым бодрячком.

— Мне хотелось предупредить вас, — неожиданно сказал он. — Поэтому-то я и обрадовался, что вы еще не спите. Мне хотелось предупредить вас заранее, до того, как узнают другие. Я не могу голосовать за Джего. Я не могу голосовать за человека, который поддерживает чуждые нам идеалы. У меня и у вас общие идеалы. Вот почему я решил предупредить вас заранее…

Меня ошеломили его слова. Мне не показалось бы странным, если б он объявил себя противником Джего с самого начала. Ему не нравились политические взгляды Джего, но я думал, что он сознательно пошел на компромисс. Сейчас меня не удивила бы какая-нибудь формальная отговорка, прикрывающая его нежелание участвовать в выборах. Но специально приехать в Кембридж и ворваться ко мне среди ночи, чтобы объявить о своем решении!.. Все еще не придя в себя, я машинально спросил:

— И что же вы намерены делать?

— Голосовать за Кроуфорда, — не задумываясь ответил Пилброу. — У него прогрессивные взгляды. Он всегда их придерживался. В этом смысле мы вполне можем на него положиться.

Я попытался собраться с мыслями, чтобы переубедить его. Я повторил ему все аргументы, которыми пользовался в споре с Гетлифом. Потом подумал и привел еще один довод, который, по моим расчетам, мог повлиять на него: сказал, что молодежь — Калверт и Льюк — поддерживают Джего, напомнил ему, что он всегда шел в ногу с молодежью. Ничто не помогало: он возражал мне взволнованно и немного сбивчиво, но твердо стоял на своем.

Тогда я сделал еще одну попытку:

— Вы ведь знаете, что положение в мире тревожит меня не меньше, чем вас. Если только это возможно.

Пилброу понравилась моя последняя реплика, и он улыбнулся.

— Ведь знаете, правда?

— Конечно, знаю. Конечно. Больше, чем этих…

— Нет-нет, — сказал я. — Не больше, чем Гетлифа или юного Льюка. Но и не меньше. Зато я принимаю политические события даже ближе к сердцу, чем вы. Для меня они становятся последнее время как бы личной трагедией.

— Правильно! — воскликнул Пилброу. — Совершенно правильно! События в мире должны быть поистине чудовищными, чтобы человек начал воспринимать их как личную трагедию. А сейчас…

— И тем не менее, — прервал его я, — они не должны влиять на нашу университетскую жизнь. Нам надо выбрать в ректоры наиболее достойного человека. — Я замолчал, надеясь, что это произведет на него впечатление. — Вы ведь не будете отрицать, что вам всегда нравился Джего?

— Не буду, — сейчас же согласился Пилброу. — Он очень сердечный человек. Поразительно сердечный.

— А как вы относитесь к Кроуфорду?

— Равнодушно.

— У него прогрессивные политические взгляды, — сказал я. — Но вам известно не хуже, чем мне, что ему не нужна человеческая культура. Если завтра исчезнут все книги, без которых вы не мыслите себе жизни, он этого просто не заметит.

— Пожалуй. И все же… — В карих глазах Пилброу блеснула растерянность.

— Во всех наших разговорах вы неизменно подчеркивали значение человеческой личности. Вам ведь не придет в голову отрицать, что Джего и Кроуфорд — очень разные люди. А теперь получается, что для вас абстрактная политическая программа важнее личности. Значит, личности вы больше не придаете никакого значения?

— Мы всегда чем-нибудь поступаемся. — Пилброу нашел способ защиты и заговорил с прежней уверенностью. — Если мы не пожелаем ничем поступиться, то в конце концов потеряем все.

Я решился на крайнее средство:

— А что ждет Джего?

— Разочарование…

— Вы прекрасно знаете, что не только разочарование.

— Да. Не только.

— Вас это даже не огорчило бы — ни сейчас, ни в юности. Верно? Вы всегда были в себе уверены — не то что Пол Джего. Ни чины, ни должности вам для самоутверждения не нужны. Вас никогда не привлекало ректорство или президентство в каком-нибудь фешенебельном академическом клубе. Такие люди, как вы, не стремятся к должностному могуществу. А вот Джего эта поддержка очень нужна. Больше того — необходима. Трудно даже представить себе, как он будет мучиться, если его не изберут в ректоры. Вы вот сказали — разочарование. Нет, Пилброу, для него это будет страшным, сокрушительным ударом.

Я помолчал и спросил:

— Вы согласны со мной?

— Согласен, — нехотя ответил Пилброу.

— И что же?

— Я ему очень сочувствую, — сказал Пилброу. — Но со временем все забывается. Они всегда…

Он говорил равнодушно, почти беззаботно, и я понял, что ничего у меня не вышло. Через несколько минут к нему вернулась уверенная энергичность, его глаза вспыхнули, он весь подобрался и напористо, резко проговорил:

— Я почувствовал бы себя жалким предателем, если кто-нибудь мог бы сказать, что в трудную минуту я не поддержал единомышленников. У меня мало сил, но я сделаю все, что смогу. Надеюсь, несколько лет в моем распоряжении еще есть.

Я понимал, что ничего у меня не вышло. Все было кончено. Теперь никто не переубедил бы Пилброу. Он твердо и бесповоротно решил голосовать за Кроуфорда.

Но я понял и кое-что еще. Энергичность Пилброу вызывала у меня восхищение, я с завистью думал, что вряд ли буду таким бодрым и решительным, когда мне перевалит за семьдесят… однако сегодня я в первый раз обнаружил, что возраст уже изменил и его.

Два-три года назад он не сказал бы в разговоре о Джего, что «со временем все забывается», словно человеческие чувства казались ему надоедливой обузой. Но сейчас они казались ему именно обузой — вернее, не обузой, а чем-то мелким, ненужным и отчасти смешным. Так изменил его возраст. Он был человеком сильных страстей, но они постепенно умерли — все, кроме одной, самой глубокой, — хотя никто, и прежде всего он сам, не считал его стариком. А чуждые ему чувства других людей не вызывали отклика в его душе. Он считал их слишком легковесными. Очень немногое представлялось ему теперь важным. Как зрелый мужчина со снисходительной усмешкой вспоминает свою первую любовь — потому что уже не способен на искреннюю, самозабвенную страсть, хотя когда-то пережил много радостей и страданий, — так Пилброу, этот чрезвычайно пылкий в прошлом человек, с холодной усмешкой смотрел теперь на страсти еще не старых людей. В жизни каждого человека наступает такое время, когда он вдруг обнаруживает, что вместо отзывчивости и участия к другим он ощущает в сердце только пустоту равнодушия. Он выглядит почти так же, как десять лет назад, он еще верен своим наиболее глубоким привязанностям… но этих привязанностей у него остается все меньше, и он уже не может скрыть от себя, что превратился в старика.