Лепестки на волнах (СИ) - "Anna". Страница 62
И все же, несмотря на пылкую страсть, дон Мигель иногда — чаще, чем того бы ей хотелось – был отстраненным, даже неприступным, и она не понимала, почему, а он не спешил приоткрывать завесу своей души, во многом до сих пор оставаясь загадкой для Беатрис...
Одинокий корабль тем временем приближался, и стало ясно, что он держит путь в порт. Беатрис поднесла подзорную трубу к глазам, и сердце заколотилось, как безумное.
«Нет, это не «Санто-Доминго»! Еще очень далеко, я обозналась!»
Трясущимися руками она положила трубу на перила и рванула тесный кружевной ворот платья. Нитка жемчуга на ее шее лопнула, перламутровые горошины раскатились по плиткам террасы — и подобно им, мысли Беатрис утратили связность.
«Это не он! Это не может быть он!»
Ее сознание не желало вмещать в себя правду, не желало признавать в едва державшемся на воде галеоне с прорванными парусами, разбитым фальшбортом и жалким огрызком вместо бизань-мачты красавца «Санто-Доминго».
Беатрис снова взяла подзорную трубу. Сомнений у нее не осталось, это действительно был флагман адмирала де Эспиносы. Сердце глухо заныло.
«Спокойно. Спокойно! Кто сказал, что с ним случилась беда?! Надо взять себя в руки.
Надо подождать... Корабль уже входит в гавань».
Она спустилась во двор.
– Мама! – дочка, игравшая с Лусией, подбежала к Беатрис и ткнулась темнокудрой головкой в ее опущенную руку.
Молодая женщина рассеянно провела по мягким волосам Изабеллы. Лусия смотрела вопросительно и с беспокойством. Кажется, она задала вопрос, и Беатрис невпопад ответила:
– Да, Лусия.
– Донья Беатрис, что с вами? – повторила свой вопрос служанка.
– Со мной? Ничего... – Беатрис не сводила глаз с ворот.
– Мама? – девочка требовательно дернула ее за подол платья, и она присела рядом с Изабеллой, обнимая ее и шепча:
– Все хорошо, надо только подождать...
– Донья Беатрис?
– Лусия, возьми что-нибудь на кухне и уведи Изабеллу в сад, – Беатрис улыбнулась и поцеловала дочь в лоб: – Сердечко мое, иди с Лусией. Мама скоро придет.
– Пойдем, птичка, тебе же нравится смотреть на цветы, мы подождем там, когда мама придет за нами, – недоумевающая служанка не стала дальше расспрашивать Беатрис.
У малышки были веские причины не доверять матери, ведущей себя столь необычно, и она заупрямилась, однако Лусии удалось увести девочку, посулив той сладости.
Беатрис расхаживала по двору, стиснув руки и не находя себе места от тревоги. Она уже собиралась послать кого-то из слуг в порт, когда послышалось бряцание железа и тяжелая поступь. Беатрис обернулась, и вскрик замер у нее на губах. Ворота медленно открывались, и в проеме она увидела солдат с крытыми носилками в виде ложа, укрепленного на длинных шестах. За ними на черном ослике трусил сеньор Рамиро. Время повернулось вспять,она очутилась в Ла-Романе, а ее отец вновь принимал знатного сеньора, находящегося при смерти...
Солдаты осторожно опустили носилки. Не помня себя, Беатрис бросилась к ним и отдернула занавески. Она прижала руку к губам, увидев мужа, полулежащего на ложе и со всех сторон обложенного подушками. Плотная повязка, подобно корсету, стягивала его ребра, правая рука была взята в лубки, а пальцы безжизненно скрючены.
Дон Мигель повернул голову, и усталый взгляд его запавших глаз упал на жену.
– Здравствуй, Беатрис, – он криво улыбнулся белыми, подергивающимися губами, – я собираюсь опять доставить тебе массу хлопот.
Беатрис упала на колени возле носилок и коснулась губами уголка его рта.
– Ты жив... ты здесь, – прошептала она, не обращая внимания на глазеющих на них солдат. – Все остальное неважно...
Глава 37
Отставка
тремя днями ранее
...Пока де Эспиносу переносили в каюту и осторожно снимали искореженную кирасу, у него то и дело темнело в глазах. При виде его распухшего, синюшно-багрового от кровоподтека правого плеча, Рамиро нахмурился и сжал губы. Де Эспиноса, наблюдавший за ним, прямо спросил врача, как тот находит его состояние, и получил такой же прямой ответ:
«Дело очень серьезно. Я опасаюсь, что кости плечараздроблены», – Рамиро достаточно хорошо знал своего пациента, чтобы о чем-то умалчивать.
Дон Мигель прикрыл глаза и кивнул, принимая вердикт врача, который был если не равносилен смертному приговору, то весьма близок к нему. Однако Рамиро не собирался так просто оставлять его в покое. Бормоча себе что-то под нос, он принялся тщательно ощупывать его плечо, и дон Мигель от дикой боли на несколько мгновений утратил способность воспринимать окружающее. Когда он очнулся, то Рамиро, просветлев лицом, сообщил ему, что все не так плохо. Он высказал предположение, что снабженная наплечниками кираса приняла на себя вес упавшей стеньги. Несмотря на то, что погнувшаяся сталь причинила сеньору адмиралу дополнительные страдания, доспех предохранил сустав от раздробления.
Дон Мигель усмехнулся одними губами: ему вновь повезло, хотя он считал, что уж на этот раз он точно не выкрутится. Правда, врач поспешил добавить, что плечевая кость сломана и его беспокоит, удастся ли восстановить подвижность руки и пальцев. Но де Эспиноса не хотел думать так далеко вперед: помимо плеча, его весьма донимала ключица, а трещины в ребрах превращали каждый вздох в пытку.
Измученный ни на миг не отпускавшей его болью, дон Мигель слушал скрип переборок своего галеона, тоже изнемогающего от ран, и как никогда был един с душой, жившей в «Санто-Доминго». Отец Амброзио не одобрил бы измышления своего духовного сына о наличии у корабля души, но адмирал верил в это столь же твердо, как в Святую Троицу. Галеон глубоко зарывался носом в волны, матросы, сменяя друг друга, безостановочно работали на помпах. На второй день к вечеру на горизонте появились туманные очертания Эспаньолы, а ранним утром третьего дня марсовый закричал, что прямо по курсу у них Санто-Доминго.
За эти дни Рамиро пришел к окончательным выводам относительно здоровья адмирала де Эспиносы и заявил, что правой рукой тот владеть не сможет. Дон Мигель на самом деле очень плохо чувствовал пальцы, кроме того, ему еще не приходилось испытывать такой разбитости – все его старые раны, будто сговорившись, одновременно напомнили о себе, и его поневоле посещала мысль о собственной ущербности, добавляя терзания духа к телесным страданиям.
А еще он думал о Беатрис. То ощущение приветливо мерцающего в ночи огонька, которое пришло ему на ум еще в самом начале их знакомства, никуда не делось за прошедшие годы — наоборот, окрепло. Не желая пугать жену, де Эспиноса заготовил целую речь. Но он увидел ее, бледную, с тревогой и ужасом взирающую на него, — и все слова вылетели у него из головы. А в тот миг, когда Беатрис обхватила его голову руками, он, чувствуя на губах соленую влагу ее слез, осознал, что готов примирится с чем угодно – и со своим увечьем тоже.