Евангелие лжецов (ЛП) - Олдерман Наоми. Страница 12

Он отвечает: «Я пришел принести тебе добрую весть».

Она возражает: «Нет никаких добрых вестей. Мой сын мертв. Вот и все новости какие могут быть».

Он обращается к ней так мягко, что она еле различает его слова: «Он воскрес».

Она не знает, как ответить, и как следует понимать его слова, и она замолкает.

Он разглядывает ее: дошло ли до нее сказанное?

А ее охватывает дикая надежда.

Ей снились похожие сны. Сны, в которых к ней приходили люди и говорили: «Это была ошибка! Он не умер, он спасся. Он все еще жив». И сны, полные тягучей боли, в которых она знала, что у нее был лишь один день, один час на разговор с ним, что он вернулся, и она могла прижать его голову к себе и вдохнуть его запах и услышать его голос. И она теряла звук его голоса.

Гидон говорит: «Он умер и восстал вновь. Божьим чудом. Он показал себя Шимону из Евена и Мириам из Мигдалы, и еще нескольким своим друзьям. Он жив, Мать Мириам».

Его голос звучит неровно, а глаза горят и полны влаги, а лицо сияет жаром, и она ощущает, как чувство возрастает в ней такое сильное и такое быстрое, что сначала она не может понять — что это такое, и внезапно она начинает смеяться.

Она смеется, будто ее тошнит, и смех исходит из живота, а не из радостного сердца.

Ему больно от ее смеха. Ему кажется, что она смеется над ним, хотя происходит совсем другое.

Он говорит обиженно: «Так смеялась и наша праматерь Сара, когда Бог поведал ей, что она родит в девяноста лет, а так и случилось».

И она перестает смеяться, хотя не может удержаться от улыбки, пробирающейся по ее губам, словно от веселия.

Она заявляет: «Тебе слишком много лет, Гидон, чтобы верить в такое».

Он чувствует, как краснеют его щеки.

Он продолжает: «Они пришли к гробнице, Мать Мириам, к той гробнице, где он лежал, и тела там не было. Он воскрес».

А она опять смеется. «Ты такой глупый? Ты такой неумный? Гидон, я послала моих сыновей за его телом сразу после Субботы. Чтобы он не лежал в какой-то чужой холодной камере, когда его следует похоронить в теплой земле, как его праотцов».

Он смотрит на нее, недоуменный и обиженный, и бормочет: «Все равно, он воскрес. Его же видели».

Она спрашивает: «Так ты пришел сюда для этого? Убедить старуху, что ее сын все еще жив?»

Он не отвечает. Теперь сердится она.

«Если бы он жил, если бы они не убили его, если бы он возродился в гробнице, если бы Бог вернул его мне, почему он не здесь, Гидон? Кого он должен видеть больше, чем свою мать? Почему он показал себя Шимону и Мириам из Мигдалы, а не мне?»

И когда она задает свои випоросы, то слышится ей голос Иехуды из Кериота, говорящий: «Мы теперь — его семья, мы, кто следует его учению». Ей видится лицо ее сына в последний раз разговора с ним, когда она испугалась и не поняла, почему. Она знает, что он отказался от семьи задолго до своей смерти. Если даже эта детская история правдива, то не к ней бы пришел он. И это понимание ей трудно вытерпеть. Она быстро поднимается — хрустят коленки, и спина отзывается болью — и, не представляя себе точно, что она сделает, она поднимает правую руку и бьет Гидона по левой щеке.

Громкий шлепок. Ее рука звенит болью. Она высматривает его лицо, потому что она — старая женщина, а он — молодой мужчина, и если он ответит тем же, то может легко убить ее.

Он не отвечает ударом. Он не двигается и не пытается уйти. Он спокойно смотрит на нее и поворачивает свое лицо другой стороной к ней. Он ждет. Словно приглашение.

Ее рука падает вниз.

«Я бы знал на любом конце мира, если бы он все еще оставался там».

В первый год, когда она выросла в женщину, отец взял ее с собой в Иерусалем на Шавуот — праздник в конце седьмой недели от Пейсаха. Это веселый праздник, очень простой — празднование только что начавшегося сбора урожая. Крестьяне приносят первые плоды со своих полей к жертвеннику отблагодарить Бога за благословление их деревьев, созревающих винных лоз и колышащиеся золотые поля пшеницы. Они остановились у младшего брата отца Елиху, жившего так близко к Храму, что можно было видеть стены Храма с крыши дома. Свет раннего лета был золотым, но дни продувались приятным ветром, и жара не сгущалась, и воздух не застывал. Первый день она провела у окошка, наблюдая за бесконечной процессией к Храму повозок, тянущих быками, наполненных созревшими розовыми гранатами и мохнатыми желтыми финиками, и сердце ее было наполнено радостью.

Это было хорошее время для того, чтобы попасть в Иерусалем, особенно для девушки, только что ставшей женщиной — так сказала ее мать. Люди пришли с разных концов земли. Молодой человек мог заметить ее, или она могла бы заметить какого-то молодого человека. Там было много нервничающих, полных желания, нетерпеливых девушек, как она, идущих к Храму с их отцами, и также много молодых юношей. Во дворе Храма ее отец дал ей монет на покупку ягненка для приношения. Она проверила всех предлагаемых животных, выбрала одного, привязанного в конце загона, не самого большого, а с самой чистой белой шерстью.

Возле Храма стояли солдаты, конечно же — наемники-ауксиларии. Она услышала, как один человек рассказал ее отцу, что раньше днем тут были волнения, быстро погашенные, когда три крестьянина напали на солдата. Отец у Мириам ничего не сказал в ответ, хотя в прошлом она слышала, как он ругал римлян, желая чтобы все объединились и прогнали бы тех со своей земли. Он обнял ее за плечи, когда они входили в Храм и прошептал ей: «Если увидишь что-то такое, пока мы будем здесь, Мириам — беги. Римляне не отличают виновных от невиновных. Если что-то начнется, то беги к дому дяди, и ты будешь там в полной сохранности».

Они мирно принесли свои приношения. Семь корзин продуктов их земли оставили они священникам: фиги и ячмень, пшеницу и гранаты, оливки и финики, и тяжелые кисти винограда. Чисто белый ягненок был зарезан, кровь — разбрызгана, запретный жир — сожжен на жертвенном алтаре Бога. И вновь до них донесся рокот толпы, когда они покинули стены Храма. Мужчины обменивались секретными знаками руками в форме кинжала и шептались тихими и непонятными словами.

Отец у Мириам, все так же крепко держа ее за плечи, поднес свои губы к ее уху. «Ты ничего не видишь», сказал он. «Ты ничего не слышишь. Мы празднуем сегодня с твоим дядей, а завтра идем домой».

Все произошло стремительно. Они шли мимо рынка специй, направляясь к дому, но при виде Ипподрома с его высокими колоннами и развевающимися флагами она почувствовала — что-то происходило. Отец еще крепче схватился за ее плечо. Он остановился. Позади них, где они только что проходили, шла группа людей, медленно и целенаправленно. Ставни на окнах зданий у Ипподрома были наглухо закрыты деревянными кольями. Справа, из узкой аллеи, выходила еще небольшая группа людей. Плотного телосложения крестьяне с мускулистыми руками, и у каждого — длинный мешок на спине.

Солдаты на ступенях Ипподрома смеялись между собой. Двое из них бросали жребий. Другие делали ставки на победителя. Некоторые следили за толпой, но большинство было занято игрой. Пальцы отца сжимали ее плечо, словно железные щипцы. Людей вокруг них было немного — какие-то родители с детьми и целые семьи, и каждый выглядел напуганным, как и они. Они вошли на площадь Ипподрома, направляясь как можно быстрым шагом, но не переходя на бег. Проходя мимо открытой двери, она мельком увидела, что темная комната за открытой дверью была полна людьми. Ей почудились следящие многочисленные черные глаза, передвижения людей и тусклый отблеск металла. Люди собрались на праздник в Иерусалеме со всех концов страны. Все было запланировано.

День начал нагреваться, и вышли облака не чистой белизны. Ветер ушел, воздух был мягким и влажным, словно втянувшая влагу материя. Брызги дождя упали на кремового цвета мраморную площадь. Тяжелая спелая капля лопнула на пыльном камне. А потом еще одна, и еще одна. И, как будто задолго условленным знаком, вместе с дождем вышли люди.