Евангелие лжецов (ЛП) - Олдерман Наоми. Страница 28

Он купил на рынке острое лезвие, каковым бреются римляне, горшок доброго овечьего жира и ведро. И пошел он на север от города, пока не добрался до знакомого ему места под тенью трех фиг с быстрым ручьем ледяной воды.

Сначала он взялся за пучки волос бороды и срезал их лезвием — и вспомнились Елканнах, ее изгибы в его объятиях, и та печаль, которая более никогда не покинет его. Когда исчезла большая часть его бороды, он наполнил ведро и подождал, пока не успокоится вода, и он смог рассмотреть свое лицо в поверхностном отражении. Он стал выглядеть по-другому. Не как набожный человек, не как еврей. Безумец с клочьями волос на лице. Не тот, кто верит во что-нибудь.

Он втер овечий жир в лицо. Пахло вкусно, будто хорошая еда, но немного прогорклая. Он вмассировал жир в торчащие волосы бороды ладонями, ощущая, как царапали кожу щетина и пучки волос. И затем он начал медленно, осторожно скользить лезвием по щеке.

Он никогда не занимался раньше этим, но с интересом наблюдал за греками и римлянами в лагере Иехошуа, занимавшимися их утренним туалетом, и поэтому у него было представление о том, что делать. Когда он сбрил половину щеки и стряхнул волосяно-жирную смесь на сухую траву, он рассмотрел себя в гладкости зеркала спокойной воды. Стало похоже на кожу женского лица. Мягкая и розовая, хотя и с загрубевшими местами. Внезапно его охватило желание обладать женщиной.

Остаток лица он сбрил гораздо быстрее. Теперь у него появилось умение бритья лезвием, которое нужно было плотно прижимать к коже всей поверхностью. Он порезался пару раз, но совсем незначительно. Лицо ощутило холод, а кожа горела. И, когда закончил он, то опять взглянул на себя в воду и увидел другого человека. Он не видел своего лица с пятнадцатилетнего возраста, еще до появления бороды. Однако лицо, смотрящее на него, не было лицом юноши. Лицо римлянина. Идолопоклонника. Тот предыдущий человек умер, как будто перерезал он горло себе тем лезвием. Вот и хорошо.

Новое лицо помогло ему, когда вернулся на рынок. Он прошел сквозь невидимый занавес, разделяющий евреев и римлян. Евреи суетливо уходили от его взгляда, а римляне приветливо встречались с его глазами. Блудницы у рыночной стены стали зазывать его, хотя никогда не обращались к нему за все годы его набожной жизни.

Он заплатил одной из продажных женщин — приблизительно его возраста, с темными глазами и серыми прядями волос между черными — и он дал ей небольшую монету и поимел ее в небольшом занавешенном угле у стены. Она не разделась, а лишь наклонилась к соломенному матрасу и задрала подол, открыв себя ему. Ощущение власти охватило его и все его мужское, безответственность происходящего, безразличность ее к нему. И входя в нее, он вспомнил свою жену и понял, что вся печаль, когда печалился он о ней и о своем Боге, что эта вся печаль была тем молодым человеком, в кого более он никогда не вернется. Блудница даже не увидела его обрезанный член — то последнее, оставшееся от молодого человека. Он может теперь стать римлянином, если захочет.

Он пошел к воротам за новостями об Иехошуа, и, услышав о том, что произошло, он направился к крестам. Он обмотал лицо шарфом, словно кочевник, и одел накидку, купленную за две монеты, чего не стоило давать. Но он не хотел быть узнанным. Несколько друзей Иехошуа были там, и они не должны были увидеть его. Их глаза проскользили по нему, как если бы он был обычным римлянином или евреем-ныне-римлянином.

Даже Иехошуа не узнал его. Он был близок к смерти — день стоял жаркий, и многие вокруг него уже умерли. Если бы Иехуда пришел несколько часов раннее, узнал бы его Иехошуа, стал бы бранить его и кричать? Но сейчас его глаза остеклились, и мухи садились по углам его рта. Он бы не узнал своей матери, если бы та пришла сюда сейчас.

Иехуда дождался до того, когда увидел он, как свет покинул глаза его. Дождался, хотя пришлось быть там почти до заката. Он сел на корточки и наблюдал, и смотрел. И до самого того момента он все думал, что Бог, возможно, явит чудо. Но увидел он, как умер его друг. И в этот самый момент конечности дернулись рывком, голова опала вперед, и грудь застыла, и подумал он: ну, теперь-то мы знаем. Мессия становится царем, и он не умирает предателем. И теперь-то мы знаем.

Он должен был понять, как только он увидел гвозди в запястьях. Или когда он пришел в Храм. Или когда змей впервые начал шевелиться в нем, он должен был бы понять, что ничто не сохранило бы жизни его другу, кроме веры тех, кто был вокруг него. И пошел он и заснул в яблочном саду неподалеку от стен Иерусалема.

Он оставался в Иерусалеме еще несколько дней. Он сходил к могиле друга, надеясь взять тело и похоронить его на том краю холма, где разговаривали они, но один из мальчиков у края дороги рассказал ему, что тело было украдено. Там торговали подобными вещами из-за магических свойств тел — засохшее сердце человека, умершего не своей смертью, пальцы рук и ног, все это годилось для разных заклинаний. Или, как подумал он, чтобы обмануть доверчивых и наполнить карманы какого-нибудь обманщика, как из рассказа Калидоруса.

Он оплакал своего друга, решив, что длинные кости и загоревшая кожа его друга послужат подобной цели. Оплакивая, он задел угол своей печали внутри сердца. Как будто погрузил руку в океан, подставив волнам свои пальцы, думая короткое время, что поймал целое море своей ладонью, но поняв вскоре, что мог, скорее, утонуть в той печали. Он закрыл свое сердце для той печали. Таким оставался один лишь путь.

Он подождал до самого последнего дня, когда спокойнее всего было покинуть Иерусалем — последние пилигримы возвращались домой после празднований. И он направился к западу с группой путешественников — сирийцы, египтяне, евреи, греки — направлявшихся в Кесарию. Дом Калидоруса было нетрудно найти. И тот, к его чести, принял его и послал раба омыть его ноги.

Ничего не случится, если Бог не захочет этого. Так проповедовал Иехошуа, и о чем вспоминал Иехуда каждый день. Это — правда. Все случившееся было желанно Богу.

Свою историю гостям Калидоруса он заканчивает по-другому. Для них: он остроумен и ловок настолько, что те почувствуют себя слегка польщенными, услышав его рассказ. Он приводит греческий миф, говорит, что решил пойти к Аиду за своим другом, но — тут он подмигивает — еврейскому богу не нравится такая любовь между мужчинами. Гости взрываются хохотом. Теперь они у него в кулаке.

Он шутит, что, возможно, как император Аугустус, он, умерев, уже превратился в бога. Здесь люди притихают, поскольку сравнение преступника с Аугустусом похоже немного на бунт.

«Но, конечно же», тут же произносит Иехуда, «если Аугустус, умерший императором, ныне владычествует императором со своего верха, то, боюсь я, мой друг Иехошуа будет все так же тащить свой крест на себе и в небесах!»

Это самая лучшая шутка. Один из гостей падает на пол от сильного смеха и встает, все еще повизгивая. Помпониус захлебывается своим смехом и посему отпивает еще вина, после чего пускается в очередной припадок хохота.

Когда люди уходят, они все соглашаются, что вечеринка удалась на славу. Калидорус улыбается. А у Иехуды возникают вопросы: как долго пройдет времени, когда он расскажет свою историю всем друзьям и знакомым Калидоруса, и кем станет он для него после этого?

Проходит совсем недолго, когда все заканчивается.

Иехуда вновь встречает ту женщину на рынке. Ее рыжие волосы горят огнем под благопристойной вуалью, накинутой до самого края волос. Она смотрит на стеклянные лампы — красивые, но непрактичные. Он становится позади ее в такой близи, что ощущает ее тело сквозь одежды ее и его. Она не замечает его, пока он заговаривает с ней.

«Лучше не зажигать ее», говорит он ровным голосом, указывая на лампу. «Жар разобьет стекло».

Она смотрит на него. У нее зеленые глаза. Она не выказывает никакого удивления при виде его. Сдержанная улыбка на ее губах, и он вспоминает о своей жене — внезапно и с острой болью.