Рассказы о смекалке - Привалов Борис Авксентьевич. Страница 7
Катюшин нажимает спусковой крючок — молчит автомат, патроны кончились. Фашист стоит метрах в семи — даже врукопашную не бросишься, пока добежишь, тебя пули искрошат всего. И магазин не успеешь заменить — пристрелят. Что делать? Последнее, что запомнил Рожков, прежде чем лишиться сознания: стоит фашист с автоматом, а перед ним, к стене припёртый, Катюшин.
Очнулся Рожков уже на спине санитара…
После митиного рассказа у меня такая душевная контузия получилась — хуже ста любых ран. Рожков, тот даже отошёл от меня подальше — переживает парень: мол, не мог ближайшего катюшинского друга осторожненько к печальному известию подготовить.
— Павлу Шлыкову наш пламенный воздушный привет! — вдруг говорит кто-то.
Смотрю — знакомый лётчик. Был такой случай — мы целый месяц охраняли аэродром, задание, как говорится, особой важности выполняли. И тогда же я и Катюшин со многими из лётчиков подружились.
— На военной дороге — кого только из друзей не встретишь! Ты пятый сегодня! Отчего такой расстроенный?
Я ему сообщаю, так, мол, и так, только что узнал о гибели друга.
— Про Катюшина? — говорит лётчик. — Да, глупо получилось… Две недели назад это было — на моих глазах, можно сказать. Как сейчас вижу: лежит Катюшин на дороге, а рядом ещё один солдат, оба наповал, машина горит.
— Постой, — говорю я, — что-то ты, друг, путаешь! Погиб Катюшин месяц назад, в атаке, мне сейчас об этом ефрейтор Рожков из нашей роты рассказывал.
— Не знаю, что тебе ефрейтор рассказывал, — говорит лётчик, — а я видел Катюшина две недели назад, разговаривал с ним. Перед вылетом приказали мне явиться в штаб. И возле штаба сталкиваюсь с Катюшиным. Стоит он у грузовика. А вокруг машины моряки суетятся — у нас там тогда одно подразделение морской пехоты базировалось.
Поручено, оказывается, Катюшину спешное задание особой важности — днём проскочить с грузом по Демидовскому шоссе до Кортицы. Фашист летает, да артиллерия постукивает. Но проехать надо во что бы то ни стало. Вот и решили в штабе: кто-кто, а уж Катюшин сумеет.
Через полчаса после отъезда Катюшина я уже вылетал с аэродрома на перехват гитлеровских бомбардировщиков. Решено было пока на бреющем идти, чтобы незаметно подкрасться. Идём, прижимаемся к лесу и вдруг вижу — «мессер» взмыл от дороги и высоту набирает. Екнуло у меня сердце: вспомнил я о катюшинской машине со срочным грузом. Тут мы как раз вдоль дороги пошли и успел я разглядеть и горящую машину, и разбитый мотор… Из кузова яркий синий огонь бьёт, сам Катюшин лежит, руки раскинуты, рядом — один из моряков, тоже убитый. Вот я и видел Катюшина в последний раз… Сам понимаешь, ошибки тут быть не могло: одна машина на шоссе, да ещё с охраной из моряков — не спутаешь…
Вздохнул лётчик, сел рядом со мной, пригорюнился.
В это мгновение подбегает ко мне кто-то — в таком я состоянии был, что и не разглядел кто — кричит:
— Товарищ гвардии сержант! Машина есть попутная!
Как простился я с лётчиком, как забрался в кузов — не помню. Начал в себя приходить только в дороге. Темно уже. Рядом со мной кто-то закуривает, прикрываясь плащпалаткой. Гляжу — Ерёмин, сапёр из второго взвода. Толкнул его: «своих, мол, не узнаёшь?» Оказывается, он со мной уже пытался разговаривать, да я всё мимо ушей пропускал. Ерёмин только сегодня как из роты, выполнял на станции специальное поручение командира.
— Рожкова видел? — спрашиваю.
— Он на передней машине едет.
— А ты, брат, чего сегодня сумрачный? На себя непохож.
Вообще-то, надо сказать, Ерёмин известный на весь батальон балагур. Мы его так и зовём — заместитель Васи Тёркина по общим вопросам. А тут сидит, как мумия. Может, от меня настроением заразился?
И вдруг мне Ерёмин говорит такие слова, что я чуть за борт не вываливаюсь от удивления:
— Сегодня сержант Катюшин погиб…
Я сижу, молчу, всю руку себе исщипал — проверить хочу: сплю или нет? Не может же быть такого! Ведь одного человека трижды убить нельзя!
— Ну, — говорю, — рассказывай всё по порядку…
И вот что мне Ерёмин сообщил.
Прошедшей ночью снайпер Юрьев и сержант Катюшин, как специалист по маскировке, получили задание ликвидировать двух фашистских снайперов. Портили эти снайперы всю погоду — каждый день несколько человек из-за них ранено. И стрелки наши не могли с ними справиться. Вот и послали Юрьева, Катюшина да Ерёмина впридачу — для оказания помощи в строительстве и прочем… Шли хорошо, без помех. Катюшин шутил всё: «Мне, говорит, самое трудное — это усы свои замаскировать. Из-за любого укрытия торчат». Пришли на место. Катюшин шепчет: «Я, учтите, буду на этой сосне кукушку изображать». А Юрьев выбрал себе позицию под большой елью. Вырыли они с Ерёминым берлогу целую, обложили её ветвями, получилась, как говорится, мечта медведя. А Катюшин от помощи отказался — «У меня работа ерундовая», — говорит. И сидит на своей сосне, обкладывается ветками.
Ещё задолго до рассвета всё кончено было. Ерёмину приказали возвращаться. И вот, уже светать начинает, когда Ерёмин до окопов второй роты добрался. Навстречу ему по ходу сообщения лейтенант Карасёв идёт.
Ерёмин ему докладывает — возвращаюсь, мол, на исходные позиции.
— Следуйте за мной, — приказывает лейтенант, — я вам вручу пакет для командира вашей роты.
И вот, сидит Ерёмин во второй роте, возле командирского блиндажа, на самом наблюдательном пункте. А опушка леса, где Катюшин с Юрьевым, оттуда хорошо просматривается. Попросил Ерёмин бинокль — а рассвело окончательно — смотрит. Вдруг два выстрела с той сосны, где Катюшин сидит. И сразу же со стороны гитлеровского снайпера ответ — дуэль началась. Только плохое начало получилось: падает Катюшин с дерева, за ним вся маскировка летит… Расшифровал, значит, его фашист. Ударился Катюшин о снег и лежит. Лейтенант вызывает Ерёмина, вручает пакет… Прибежал солдат в свою роту, передал пакет командиру, потом докладывает о гибели Катюшина. Лейтенант Арбузов в лице изменился. Послал двоих разведчиков к Юрьеву. А Ерёмин с другим пакетом на станцию.
— Вот, Павел Григорьевич, и все подробности, — закончил Ерёмин.
— Бред какой-то, — говорю я. — Нельзя одного человека три раза убивать. На такой случай даже пословица специальная существует: «трём смертям не бывать, одной не миновать!» Что-то ты, брат, путаешь. Мне, например, ефрейтор Рожков рассказывал, как Катюшин на его глазах в атаке погиб месяц назад. А знакомый лётчик видел гибель Катюшина две недели спустя, на Демидовском шоссе.
— Да я с Катюшиным вчера вечером из одного котелка кашу рубал! — грустно сказал Ерёмин. — Скажут тоже: месяц! Две недели! Утром сегодня всё это произошло, чтоб мои глаза того не видели…
— Ладно, — говорю, — сейчас будем дома, там всё выясним…
А у самого в голове — лабиринт: всё перепуталось. Рожков утверждает своё, лётчик тоже человек серьёзный, Ерёмин опять же всё сам видел. Разберись, попробуй!
Остаток пути мы молчали. Машина остановилась, мы спрыгнули на снег, поблагодарили водителя и зашагали с Ерёминым через лес на передовую. Рожков, очевидно, отыскал попутчиков и пошёл другой тропкой — я его в этот день больше не видел.
Через час мы уже пробирались по ходу сообщения к блиндажу командира роты.
Гитлеровцы всё время осветительные ракеты кидают— шагаем по окопу как днём, не споткнёмся. Вдруг Ерёмин отпрянул назад, меня за руку хватает и — чувствую — дрожит весь.
— Там… — бормочет. И показывает куда-то за поворот.
— Кто?!
И вдруг прямо на меня выходит сержант Катюшин!
И вдруг прямо на меня выходит сержант Катюшин.
Живой и невредимый! Увидел меня (как раз очередная ракета вспыхнула), да как гаркнет:
— Паша! Друг! — и давай тискать.
А я слова сказать не могу. Не то смеюсь, не то плачу.
— Да что с тобой? — спрашивает он. — Или в глаз попало?