Я признаюсь - Гавальда Анна. Страница 6
Он был гораздо старше меня, знал, что болен, не мог смириться с тем, что ему придется угасать на наших глазах, и без устали мне твердил, что я должна найти себе более молодого и здорового любовника, что я должна это сделать для себя, для детей и для успокоения его души. Главное, любовь моя, для успокоения моей души… Ты же знаешь, я такой эгоист… Я затыкала ему рот, сколько могла, своими поцелуями, протестами, отказами, бравадами, смехом и слезами, а потом, в конце концов, он все-таки утер мне нос.
Я очень на него разозлилась. Долгое время мне казалось, что, якобы избавив нас от переживаний по поводу своей деградации, он, наоборот, навсегда нас на них обрек. Я не позвала детей на его похороны и родных его не позвала, я одна проводила его в крематории Пер-Лашез и, возвращаясь обратно на метро, прятала под свитером еще теплую урну. В тот вечер я до смерти напилась с Лоренцем В., его партнером, и упросила его трахнуть меня. Я тогда была очень сентиментальна, как это часто бывает с молодыми вдовами. Я прожила несколько месяцев с головой, зажатой в придорожном кресте, а потом решила переехать, и эта маленькая квартирка нас спасла.
Здесь не было ни мебели, ни воспоминаний, ни соседей, ни мясника, ни булочницы, ни киоскера, ни официанта кафе, ни виноторговца или служащего химчистки, который бы знал его и любил, потому что он был на редкость приятным человеком, здесь не было детсадовских друзей, столь же простодушных, сколь безжалостных, ни сочувствующих воспитательниц, слишком добрых, чтобы быть искренними, ни ориентиров, ни привычек, ни почтового ящика, ни дверного звонка, ни лифта, ни подстраховки, ничего – и мы наконец смогли расслабиться в нашем горе.
Вся наша жизнь теперь сжалась до четырех точек: универсам внизу, детский сад на улице Кюжа, аллеи Люксембургского сада и last but not least [13] паб «Бомбардировщик», притулившийся прямо напротив церкви Сент-Этьен-дю-Мон, где по вечерам мы всегда останавливались на паперти передохнуть, Рафаэль и Алиса пили лимонад, подсчитывали свои баллы, синяки, стеклянные шарики, карточки с покемонами или что там еще, пока их мама мягко, но уверенно нагружалась.
Уложив детей спать, я частенько спускалась обратно, на взлетную полосу «Бомбардировщика», и, никогда ни с кем не заговаривая, пристраивалась к тусующимся здесь студентам из Латинского квартала с пинтой пива в руке.
Да, я это делала. Да, я закрывала на ночь своих малышей и оставляла их одних. Снились ли им кошмары? Было ли им страшно? Просыпались ли они? Случалось ли им звать меня порой?
Не думаю.
Дети такие мудрые…
Когда мой любимый задумывался о своем крестном пути, он пил, и я частенько пила с ним за компанию, поскольку в общем-то мы были с ним заодно, ну а когда его не стало, я продолжила путь без него. У меня были некоторые проблемы с алкоголем, признаю. Хотя нет, смотрите-ка, все еще отрицаю. У меня не было никаких проблем с алкоголем, я просто была алкоголичкой. (Это ужасно, перечитав написанное, на последнем слове я осеклась, вернее даже споткнулась о него, спросила себя, не перебарщиваю ли я в духе той молодой сентиментальной вдовы, о которой писала выше, пошла проверить по словарю определение слова «алкоголик»: «Тот, кто пьет слишком много алкоголя».) Да, так. Я пила слишком много алкоголя. Распространяться на эту тему я не хочу, кто знает, тот знает, им незачем рассказывать, с какой изобретательностью мозг отправляется в услужение зеленому змию, ну а тем, кто не знает, все равно не понять. Однажды наступает момент, когда вдруг понимаешь, что выпить (и все связанные с этим помыслы: бороться, противостоять, торговаться, уступать, отрицать, продвигаться, сражаться, вести переговоры, ходить гоголем, сдаваться, раскаиваться, наступать, отступать, колебаться, падать, терпеть поражение) – это твое основное занятие. Пардон. Единственное занятие. Тот, кто однажды или не раз, но всегда тщетно, пробовал бросить курить, может иметь смутное представление о том моральном страдании, в которое нас погружает бессмысленность таких отношений с самим собой, с той лишь разницей, и разницей огромной, что курение в глазах общества не считается чем-то постыдным. Ну вот. Ладно, проехали.
Я поднимала детей, одевала их, мазала им бутерброды, наливала горячий шоколад, отводила их в садик, выпивала чашку кофе на улице Суффло, листала газету, делала покупки, прибиралась в нашем домике, готовила детям обед, возвращалась за ними на улицу Кюжа, кормила их, провожала Рафаэля обратно в его группу и торопилась домой с Алисой, чтобы она не успела заснуть в коляске, укладывала ее, читала детективы, которые покупала на книжных развалах у «Жибера», «Булинье» или у букинистов по пятьдесят центов или по евро за штуку, будила Алису, мы шли с ней за братиком в сад (детский лепет выспавшейся малышки и радость большого мальчишки, наконец-то выпущенного на свободу, – лучшее время дня), я вела их в Люксембургский сад, смотрела, как они играют, дома мыла их, кормила ужином, читала им книжки, целовала перед сном и подтыкала одеяло.
И все это время алкогольные тиски не разжимались ни на минуту.
Ни на минуту не разжимаясь, лишь усиливая или ослабляя давление в зависимости от того, была ли я обессилена луной в своем животе или же ко мне внезапно являлся пошептаться мой любимый. Когда он просто приходил убедиться, что все хорошо, все было хорошо, но когда он в свою очередь стискивал мой живот, когда он являлся ночью и требовал свою половину постели, свою часть жизни и нас самих, я вскакивала в слезах и отправлялась на очередную «бомбардировку».
Я говорила, наша жизнь сильно сжалась.
А потом, однажды утром, я заметила тебя.
2
Я заметила тебя, потому что ты была красивой.
Я стояла, облокотившись о стойку и борясь с ночным недосыпом, читала новости дня, слушала болтовню своих соседей по сахарнице и наблюдала за тобой в зеркале над баром. Ты всегда сидела там, в глубине зала, на одном и том же месте.
Я любовалась твоей внешностью, осанкой, манерой держаться, элегантностью, руками, мне нравилась твоя веселость, улыбчивость и эта твоя манера быть здесь и в то же время где-то очень далеко отсюда, словно ты только что покинула объятия любимого или же готовишься к встрече с ним. Сексуальная, на вид умная, само совершенство, однако что-нибудь в тебе всегда было несообразным – прядь волос, воротничок, сборка, слишком свободный браслет часов, видавшая виды сумка, выбившийся из шлевки пояс, складка, круги под глазами – что-то, делавшее тебя… хотела было написать «неотразимой», но это чересчур очевидно. Фатальной.
Да-да, фатальной. С тех пор как существует Париж, о парижанках уже столько всего напридумано, сказано да понаписано, и теперь, глядя на тебя, я говорила себе: вот, это об этом, это о ней. Это все о ней, и нет ничего верней.
Я так остро ощущала твою красоту еще и потому, что в зеркале в пандан твоему видела собственное жалкое отражение, и стоило мне его заметить, как я принималась усердно перемешивать свой кофе. Я выглядела черт-те как, худая, бледная, в одних и тех же джинсах, которые носила не первый месяц, надевая поочередно одну из двух пар, в рубашках моего покойного, в его кашемировых свитерах, с его платками и шарфами, в его же пиджаках, с коротко остриженными волосами, дабы не заниматься больше своей прической, я перестала краситься и пользоваться духами, я бросила бегать, но не расставалась со своими кроссовками, на одном из зубов у меня был кариес, а может, и на двух, я и не думала их лечить, я слишком много пила, была обезвожена, с шершавыми руками, сухой кожей, сухим телом, и все во мне дурно пахло.
Ты мне потом призналась, что тоже наблюдала за мной и завидовала моей непринужденности и шику. Смешно.