Ипатьевская ночь - Радзинский Эдвард Станиславович. Страница 2
Открыли даже флаконы с лекарствами – перерыли всю ее походную аптечку.
Из дневника: «17(30) апреля. Осмотр вещей был подобен таможенному: такой строгий, вплоть до последнего пузырька аптечки Аликс. Это меня взорвало и я резко высказал свое мнение комиссару…»
Аликс не понимает причины этого обыска. Она нервничает, возмущается: «Истефательство!» Ее акцент вызывает улыбки обыскивающих: смешон бессильный гнев бывшей императрицы. А она продолжает гневный монолог, она вспоминает даже «хосподина Керенского». Она приводит в пример этого революционера, который, тем не менее, был джентльмен. Слово «джентльмен» очень веселит бывшего слесаря Авдеева… И, наконец, не выдержал Николай. Он заявил: «До сих пор мы имели дело с порядочными людьми!» Это было высшее проявление гнева воспитаннейшего из монархов.
Зачем проводили этот обыск?
Чтобы продемонстрировать им условия новой жизни в столице Красного Урала? Но лишь отчасти.
Искали драгоценности. Те легендарные царские драгоценности… «Шпион» не дремал, ему, видно, стало известно в Тобольске, что Аликс употребляла слово «лекарство», когда говорила в присутствии чужих о драгоценностях (так она будет называть их и в письмах к дочерям из Екатеринбурга). Вот почему они так тщетно и тщательно осматривали флаконы с лекарствами. Но ничего не нашли…
Теперь стало ясно: драгоценности остались в Тобольске.
Но была третья причина жестокого досмотра. И тоже – из главных. Со дня прибытия Семьи в Екатеринбург начинают собирать улики «монархического заговора». Потому и забрали фотоаппарат – улика. Потому будто бы обнаружилась у нее карта Екатеринбурга – еще улика. Плюс слух о двух пистолетах, отобранных у несчастного Вали, – уже цепь улик.
С екатеринбургского вокзала началась последняя Игра с царем: мы назовем ее – «Игра в монархический заговор».
Заговор – на основании которого они должны быть расстреляны!
«Справедливая кара» была решена с самого начала…
Из дневника: «21 апреля… Все утро писал письма дочерям от Аликс и Марии. И рисовал план этого дома».
Он хочет, чтобы в Тобольске представляли будущее жилище. Он подготавливает их к встрече с этим тесным домом. Но: «24 апреля… Авдеев – комендант вынул план дома, сделанный мною для детей третьего дня на письме, и взял его себе, сказав, что этого нельзя посылать».
В своих «Воспоминаниях» Авдеев совсем иначе опишет этот случай: «Однажды при просмотре писем мною было обращено внимание на одно письмо, адресованное Николаю Николаевичу (! – Э.Р.). При просмотре в подкладке конверта был обнаружен листок тонкой бумаги, на которой был нанесен план дома». И далее Авдеев описывает, как он вызывает в комендантскую Николая и как тот лжет, запирается, просит прощения у коменданта… Это не просто вымысел. План дома, якобы запрятанный под подкладку конверта, – еще одно «неопровержимое доказательство». Как и «испуганный и разоблаченный Николай»… Шьют дело! И ждут.
Пока приедут дети из Тобольска. И с ними приедут драгоценности.
«17 апреля… Караул помещался в двух комнатах около столовой, чтобы идти в ванную и в ватерклозет, нужно было проходить мимо часового и караульного у дверей».
Но уже 20 апреля караул переведен в нижнее помещение, где была «та самая комната». И они, еще столь недавно владевшие великолепнейшими дворцами, счастливы этому новому удобству и открывшемуся простору. О радость – перестало страдать их «чувство стыдливости». «Не придется проходить перед стрелками в ватерклозет и в ванную, больше не будет вонять махоркой в столовой».
В первый день их пребывания в Ипатьевском доме по постановлению Уралсовета было «отменено фальшивое титулование». Авдеев внимательно следил, чтобы прислуга не обращалась к Николаю «Ваше Величество». Теперь его следовало называть Николай Александрович Романов.
«18 апреля. По случаю первого мая слышали музыку какого-то шествия. В садик сегодня выйти не позволили. Хотелось вымыться в отличной ванне, но водопровод не действовал. Это скучно, так как чувство чистоплотности у меня страдало. Погода стояла чудная, солнце светило ярко, дышал воздухом в открытую форточку».
Еще недавно, год назад, в Царском Селе бывший арестованный император написал в этот день яростные слова: «18 апреля 1917 года. За границей сегодня 1 мая, поэтому наши болваны решили отпраздновать этот день шествиями по улицам с хорами, музыкой и красными флагами…»
Быки («тельцы») не любят красный цвет.
Теперь он уже научился не раздражаться, понял: «дышать воздухом в открытую форточку» – уже счастье. И «вымыться в отличной ванне» может быть несбыточной мечтой.
Но постепенно наладилось. Начали выпускать на прогулку. На целых два часа. Он все еще верил, что Долгоруков вернется, и все беспокоился о своем верном друге:
«20 апреля. По неясным намекам нас окружающих можно понять, что бедный Валя не на свободе, и что над ним будет произведено следствие, после которого он будет освобожден! И никакой возможности войти с ним в какое-либо сношение, как Боткин не старался».
Их быт в это время описал некто Воробьев, редактор «Уральского рабочего», описал, естественно, сохраняя классовый взгляд революционера:
«Кроме коменданта, первое время в Ипатьевском особняке несли дежурство по очереди члены областного исполкома. В числе других довелось нести такое дежурство и мне… Арестованные только что встали и встретили нас, как говорится, неумытыми. Николай посмотрел на меня тупым взглядом, молча кивнул… Мария Николаевна, напротив, с любопытством взглянула на меня, хотела что-то спросить, но, видимо, смутившись своего утреннего туалета, смешалась и отвернулась к окну.
Александра Федоровна, злобная, вечно страдавшая мигренью и несварением желудка, не удостоила меня взглядом. Она полулежала на кушетке с завязанной компрессом головой.
Целый день я провел в комендантской, на мне лежала проверка караула. Во время прогулки (арестованным разрешали первое время гулять два раза в день) Николай мерил солдатскими шагами дорожку.
Александра Федоровна гулять отказалась…»
В конце дежурства бывший царь попросил Воробьева подписать его на газету «Уральский рабочий». «Он уже вторую неделю не получал газет – и очень страдал». Воробьев обещал подписать и просил царя прислать деньги.
В «Уральском рабочем» и будет напечатано первое объявление о его расстреле.
«1 мая. Вторник. Были обрадованы получением писем из Тобольска. Я получил от Татьяны. Читали их друг другу все утро… Сегодня нам передали через Боткина, что в день гулять разрешается только час. На вопрос: „Почему?…“ „Чтобы было похоже на тюремный режим…“
2 мая. Применение «тюремного режима» продолжалось и выразилось в том, что утром старый маляр закрасил все наши окна во всех комнатах известью. Стало похоже на туман, который смотрится в окна…
5 мая. Свет в комнатах тусклый. И скука невероятная…»
Так он писал накануне своего пятидесятилетия.
Внутри дома – на лестнице – с револьверами и бомбами несут охрану «латыши» из ЧК и молодые рабочие, которых Авдеев отобрал на родном Злоказовском заводе. «Латышами» называют австро-венгерских пленных, примкнувших к русской революции, и латышских стрелков. «Латыши» молчаливы, да когда и говорят между собой, рабочие не понимают их речи.
Эта внутренняя охрана живет в доме в комнатах первого этажа. Рядом с той комнатой. Часть охраны живет напротив, в «доме Попова» (по имени прежнего владельца).
Внешнюю охрану – караулы вокруг дома – несут злоказовские рабочие.
При доме – автомобиль. Водителем Авдеев назначил мужа своей сестры – Сергея Люханова. Их старшего сына тоже взял в охрану. Завидная это должность – охранять царя, и деньги платят, и кормят, и сам живой: не то что умирать на гражданской войне…