Наш Декамерон - Радзинский Эдвард Станиславович. Страница 20

- А корабль приближается, - вопил Отвратительный. - Вижу: корабль из пламени! Слепит пламя, и протянута рука его из огня!

Вопли, бессвязные слова срывались с губ. Отвратительный задул свечи… Шкаф странно выступал из темноты и светился. И на шкафу над маленькой японкой уже мерцала лысина Отвратительного… Как завороженные, все следили за ними. Скрипка возникла в руках японки, и раздался звук-стон.

- Это был эпиграф: любовь торжествует всюду, - засмеялся я. - Итак, дамы и кавалеры немедля предлагают свои повествования о любви. Все отдадим в жаждущие руки покойника. Торопитесь, он жаждет. Но сначала надо условиться о терминологии. Я думаю, мы остановимся на лексике древнего "Декамерона". То, что сгодилось в Европе в шестнадцатом веке, сойдет и для нашей целомудренной литературы. Посему прошу придерживаться в ваших повествованиях о любви сей старинной лексики. К примеру, вместо слова "трахнул" будем употреблять средневековое декамеронистое: "Он полеживал с нею", или: "Взял ее в оборот". Итак, покойник жаждет начала. И да здравствует "Декамерон" в честь Д." - "Де-Декамерон"!

ДЕ-ДЕКАМЕРОН
Посыпались предложения. Кто-то хотел рассказать, как школьником он любил за бархатной портьерой в кабинете директора. Кто-то предложил вообще нецензурное. Все это с негодованием было отвергнуто. И тогда из темноты кто-то заявил:

- О любви в сапоге…

- Заметано! - заорал Отвратительный. - "Любовь торжествует всюду, даже в сапоге!" Покойнику бы это понравилось!

А во тьме в это время колокольным звоном звенели, звенели стаканы!
ЛЮБОВЬ ТОРЖЕСТВУЕТ ВСЮДУ, ДАЖЕ В САПОГЕ
Дело было на большой реке, на Великой реке. Над рекой, высоко на горе, стояла Статуя и смотрела в речные дали. Происходило это в начале пятидесятых, так что мне не нужно объяснять, чья это была Статуя. Статуя стояла при усах, в фуражке, в шинели генералиссимуса. Плечи ее были выше облаков. И безгрешные птицы, которые летали несметными стаями из низовья, отдыхали во время трудных своих перелетов на этой Великой Статуе. Не смею описывать вольностей, которые позволяли при сем пернатые, но думаю, вы легко вообразите, во что превратились со временем фуражка и лицо Статуи.
И людям пришлось задуматься. Потому что птичек, как известно, наказать нельзя, а человека - можно. И очень строго. Так что люди подумали и пропустили через Статую ток высокого напряжения. Теперь Статуя могла легко себя защитить - и вскоре все пространство вокруг нее было усеяно птичьими трупиками. А Статуя величаво стояла, вперив глаза в необо-зримые дали, посреди ковра из мертвых птиц.
Но наступила великая смена исторических эпох, и как-то ночью зажгли прожектор, подъехал танк, Статую обвязали тросом и стянули танком с пьедестала.
Теперь Статуя лежала на земле, распавшись на много частей… Когда я приехал, ее история уже была преданием. Земля, унавоженная птичьими телами, цвела. И на откосе среди моря цветов возлежали только гигантские сапоги - все, что осталось от Статуи.
В то лето мы приехали на этюды - рисовать передовиков сельского хозяйства. Мне достался портрет знатной птичницы - Клавы С.
Ах, как хороша была Клава С.! Только дорожа временем покойного, воздержусь от описания. Короче, влюбился я в знатную птичницу. Как вы уже догадались, я не робок. Поэтому во время сеанса (естественно, натура позировала отнюдь не обнаженной, а в новом джерсовом костюме с медалью) я не столько думал о живописи, сколько о том, чтобы, как это говорится в Декамероне, "удовлетворить вспыхнувшее чувство". Но как только я намеревался открыть рот, чтобы поведать о своей страсти, - прекрасная птичница разражалась бесконечными монологами, осуждающими городскую распущенность. Эти монологи она говорила безостановочно, но чувство… чувство мое не гасло. Напротив, я пылал в то время, как она громила несчастных горожан.

- Да, насмотрелась я… была я как-то в городе на танцах… Как же… Пришли в ДК. Подходит - пожилой такой, лет двадцать шесть, не меньше: "Разрешите пригласить?" "Приглашай", - думаю. Танцуем. Потом говорит: "Можно вас проводить? Только учтите - обратно я возвращаться непривычный". Ну, турок! Турок!

Здесь она останавливается. Я, возбужденный ее красотою, опять готовлюсь в изысканных выражениях поведать ей про свою страсть, но птичница продолжает:

- Я вам так скажу! У нас даже бык корову три дня охаживает, прежде чем… А тут… нет, одно слово - турок! Поехала я как-то на учебу секретарей. В первый день все вместе, естественно, отмечаем. А ночью с трудом ушла целая от ваших городских секретарей. Еще обозвали. Говорят: "Ты для чего сюда ехала?"

Совершенно истомленный этими возбуждающими рассказами, я не спал по ночам. А утром муки возобновлялись. И однажды, когда моя рука, поправляя ее прическу, невзначай скользнула по ее щеке, а мои губы уже готовились раскрыться для слов любви - она, как всегда, начала:

- А еще я так вам скажу про ваши порядки городские…

И вот тут я не выдержал. С воплем я ринулся на нее: мои губы схватили ее губы, и все мое тело напряглось, ожидая удара (она должна была быть сильной, очень сильной). И вдруг - восторг! Чудо! Я почувствовал на губах… поцелуй! Настоящий! Я бы даже сказал - исступленный! Самый что ни на есть без-умный поцелуй!

Она цвела мощным розовым румянцем.

- Теперь вы скажете, что я, как городская, и не будете меня уважать.

- Буду, буду! - застонал я.

- Тогда почему вы не спросите, девушка ли я? - Она легко сбросила мои руки.

- Девушка ли ты? - Я почти плакал.

- Пробили меня, - сказала она, вздохнув. - Познакомилась я с одним…

И опять мои руки, как пушинки, слетели с ее плеч.

- Все говорил: "В МВД работаю, следователем". Мне мать потом сказала: "Ты к нему на работу ходила? Ты проверяла, какой он следователь?" А потом выяснилось, что он просто в тюрьме работал, вохром. С ним я и легла. С ним и учиться потом не пошла. Если бы товарищ был интересный, я бы пошла. А для этого турка и так сойдет. Мне мать тогда сказала: "Ты теперь пробитая, по рукам пойдешь, дура". Я его спрашиваю: "Когда ж распишемся?" А он мне говорит: "Не спеши". И тут я узнаю, что его мать с официанткой его познакомила. А у той комната была. Он к ней и переехал. А потом я еще с одним… Тот вообще лунатик оказался. Как ночь лунная - он от меня к форточке. Тут я и решила: все равно жизнь дала трещину. И уехала из проклятущего города обратно в деревню. Я землю люблю. Мне земли в городе снились.

И опять она с такой легкостью убрала мои руки, что я понял: без ее согласия не обойтись.

- Я тебя понимаю: я пробитая. Со мной только одно и можно. Но ты мне тоже нравишься. Ты на него похож. Ух, как я его, тюремщика, любила. Все его косточки перецеловала-пересчитала. Когда он меня бросил, я сумку в руках так мяла - замок сломала… Пойду я с тобой встречаться. Только… тут… все на виду.

- Давай встретимся в лесу? - застонал я.