Наследники Фауста (СИ) - Клещенко Елена Владимировна. Страница 19

Кольцо холодило ладонь, а я смотрела и смотрела на тех, рядом с кем мне не бывать. Обрывки латинских фраз заставляли невольно вслушиваться, но говорящие проходили мимо, и я не успевала уразуметь речей, не мне предназначенных; колыхались полы мантий, хмурились и улыбались лица под черными шапочками, и я торопилась опустить глаза, чтобы взглядом не привлечь вопроса. Впрочем, никому здесь не было дела до меня…

Только я подумала об этом, передо мной остановился юноша в городском платье, с книгами под мышкой:

— Могу ли я чем-то помочь вам, добрая девица?

— Н-нет, благодарю вас.

Школяр поклонился, тряхнув длинной челкой, и побежал по своим делам. Я поняла, что сделала глупость. Не съел бы он меня за простой вопрос… А с другой стороны, не у мальчишки же спрашивать об этом.

Набравшись смелости, я обратилась к двум докторам в мантиях богословов, пересекающим двор. Обоим на вид было около пятидесяти, следовательно, кого и спросить, как не их.

— Простите мою дерзость, почтенные господа, и позвольте узнать: как мне найти доктора Иоганна Фауста?

— Иоганна Фауста? — переспросил тот, что был повыше ростом, и равнодушное удивление в его голосе заставило утоптанную землю качнуться под моими ногами. — Ты, верно, спутала имя. Такого доктора нет и не было в стенах университета.

Я молча склонила голову. Нечистый обманул меня, и кухонные сказки тоже лгали. Фауст не был доктором в Виттенберге, а может быть, и вовсе не существовал никогда! Достойный конец глупого пути.

— Тьма невежества проникает даже сюда! — желчно сказал второй. Он говорил по-латыни и, само собой, обращался не ко мне, а к коллеге. — Гнуснейшие происки папистов вплетают в эти грязные россказни наше славное имя. Долго ли нам искупать грехи этого зловонного вместилища бесов?!

— Терпение, Каспер, — сказал первый, затем опять заговорил по-немецки: — Ты слышала ответ, девица. Передай его тем, кто надоумил тебя спросить.

Я слышала ответ, и слышала то, что не должна была понять, и успела приметить еще кое-какие мелочи: тяжелое, учащенное дыхание высокого, стиснутый кулак второго, говорившего про папистов, сжатые губы и ледяные, остановившиеся глаза обоих. В этих глазах читалось не презрительное раздражение, вызванное вздорным вымыслом, но ненависть и торжество мести. Или уроки физиогномики, преподанные мне господином Майером и укрепленные в доме тетушки Лизбет, пропали даром, или проклятый доктор в самом деле существовал, и был врагом университета, и был повержен.

Невелика радость услышать, как твоего родного отца называют зловонным вместилищем бесов, но для первого дня и это неплохо.

Ячневая каша на воде, местами подгоревшая, а внутри комков — холодная, есть единственное блюдо, которое стоит грош. А чревоугодие — поистине смертный грех для одинокой девицы в чужом городе, не нашедшей себе службы. Дочка хозяина принесла еще кусок хлеба — видно, пожалела меня.

Я осталась одна за столом: паломники направились на проповедь некоего ученого доктора, а я сказала господину Коббе, что ищу остаться в Виттенберге. Он сухо пожелал мне удачи и даже пообещал помочь. Ну, вот разве что он поможет…

Никто здесь не ждал дитя чернокнижника с распростертыми объятиями. Накануне я чуть ли не до заката топтала улицы, стучала в двери и спрашивала, не нужна ли добрым людям служанка. Дважды меня обозвали воровкой, единожды — площадной девкой, а все прочие коротко отвечали, что в пришлых слугах не нуждаются. Потому я заночевала на постоялом дворе вместе с другими паломниками и теперь жевала мерзостную кашу, уговаривая себя не впадать в отчаяние. Виттенберг — огромный город, а за его стенами есть еще и предместья. Против меня — худоба и малый рост, и то, что я чужая, и грязное платье. Стало быть, впредь надо сразу говорить, что не возьму за службу дорого, глядишь, кто-нибудь захочет выгадать… Платье можно будет и постирать, с вечера до утра высохнет. Сколько тут спросят за лохань и за мыло? Ну, едва ли очень много. В последней крайности снова продам кольцо… Мне тут же представилось — должно быть, с голоду и огорчения — как дьявольская игрушка меня предает, и купец вопит: «Стража!» Я поспешно отогнала трусливую мысль. Что проку себя пугать, может, и не дойдет до этого…

— Да чтоб я больше не слыхала от тебя таких слов, толстый ты боров! Не к лицу разумному человеку повторять пьяные бредни!

Я подняла голову от миски. Толстым боровом (и разумным человеком) был сам хозяин, подсевший к опрятно одетой дородной женщине. В подтверждение своих слов она сердито стукнула согнутым пальцем по столу и отодвинула кружку.

— Ну, не сердись, Марта, — примирительно прогудел хозяин. — Разве я сказал что-нибудь кроме того, что всем известно? Или он не живет в сером доме? — так, по крайней мере, послышалось мне с моего места. Зато ответ почтенной Марты был ясней ясного:

— Так что с того, старый?! Дом есть дом, ничего больше! Не возьму я в толк, почему все прицепились к нему и ни к кому другому? Из-за дома — и что такого в этом доме, Господи небесный?! Нет в нем ничего, о чем дураки болтают.

Хозяин что-то пробормотал в усы; я разобрала только слово «наследство», а девочка-судомойка, вертевшаяся рядом, прислушалась, вытягивая шею, и перекрестилась, причем востроносая мордашка изобличала неподдельный ужас.

— Глупости, все глупости! — отрезала Марта. — Я же там день и ночь была, когда ходила за господином профессором! Стыдно тебе, Петер, почтенный же человек! — (Хозяин больше не улыбался, видно, доброе мнение Марты было ему важно.) — Три недели — три полных недели я была при нем, и ничего от него не видела, кроме кротости и благочестия! Чтобы узнать человека, надо его больным повидать, вот как я скажу!

— В болезни по-всякому бывает, — не удержался хозяин. — Как смерть подойдет и с ней адский пламень, самый закоснелый греховодник станет благочестив…

— Молчи знай! Ты о своих постояльцах суди, о пропойцах да шляйках, а господина профессора поносить не позволю!

— Да что ты, Марта, Господь наш с тобой. Я и не о нем вовсе, а так, к примеру… Его хоть навещает кто?

— А как же! — Марта продолжала все так же запальчиво. — Университетские, считай, каждый день приходят, молодые, да господин Фридрих, да господин Альбрехт…

— Господин Альберто, — ухмыляясь, поправил хозяин.

— А хоть бы и Альберто, — на сей раз Марта не стала возвышать голос, но придала ему некое особо пронзительное звучание, отзывающееся дрожью в костях собеседника, и подбоченилась свободной рукой. — Да простит меня Господь, коли я ошибаюсь, а только иные паписты будут поблагородней иных показных праведников, вот оно что. Он не наш, с него и спрос другой, но человек он порядочный, не чета кое-кому.

— Ах, Марта, Марта, — хозяин укоризненно покачал головой. — Темны мне твои речи. Смотри, как бы плохим не обернулось… Ну, не буду, не буду. Нашла уже кого?

— Найду, не беспокойся! Все пятки стопчу, а найду.

— Ну, дай тебе Господь удачи.

Пожелание звучало так, словно бы сам говоривший нисколько не надеялся, что оно сбудется. Впрочем, все эти чужие дела ни в малой мере меня не касались. Своих бед невпроворот. Утренний свет, проникающий в открытую дверь, был безрадостно серым. Вот еще только дождя недоставало…

— Девонька! Ты нездешняя?

Женщина по имени Марта, только что пившая пиво с хозяином, нависла над моим столом — туго натянутый парус белоснежного фартука, столь же белоснежный чепец, пухлые розовые щеки, блестящие глазки, не открывающиеся во всю ширь и оттого будто бы веселые.

— Нездешняя.

— Издалека, надо быть?

— Из бранденбургского княжества.

— Службы не ищешь ли?

— Ищу, — слегка запнувшись, сказала я. Это что же за чудеса, к добру или к худу? Марта проворным топотком обежала стол, опустилась на табурет рядом со мной и заговорила вполголоса:

— Ну, вот как славно. Ты ищешь службу, а профессор тутошний, университетский, ищет служанку. В доме прибираться и стряпать. Дом большой, да живет он один, не замаешься. Кладет гульден в неделю.