Нижние Земли (СИ) - Храбрых Римма. Страница 11

О’Салливан вздохнул и потер переносицу. Он никогда не думал, что придется говорить на эту тему с братьями Огилви – они всегда казались и ему, и вообще всем, теми, кто как никто другой прекрасно понимал все тонкости взаимоотношений между людьми и нелюдьми. О’Салливан знал их обоих почти два десятка лет, и хотя юношеский максимализм не оставил братьев после того, как обоим перевалило за тридцать, в том, что касалось этой довольно щекотливой сферы, они всегда проявляли изрядную прозорливость.

И уж тем более О’Салливан не думал, что этот разговор состоится вот так – на чужой земле, после кровопролитного сражения. И только с одним из братьев.

– Ты прав, вы ничего ей не сделали, – осторожно подбирая слова, начал он. – Просто такова ее природа. Их природа.

– Их?

Лэгмэн качнулся еще раз, с усилием вытаскивая ботинки из грязи и ступив сначала вплотную к О’Салливану, а потом так же стремительно отшатнувшись прочь от него.

– Их? Или ваша? – Лэгмэн почти кричал. – Не потому ли ты так хорошо понимаешь нечисть, инспектор, что сам один из них? Люди ничего вам не сделали!

О’Салливан низко опустил голову. Кровь предков бурлила в его венах, требуя немедленно наказать обидчика, но человеческая часть его натуры все же взяла верх, и О’Салливан негромко ответил:

– Вы ничего нам не сделали.

Лэгмэн со всхлипом втянул в себя воздух, развернулся и, ничего больше не говоря, широкими шагами отправился по следам О’Салливана обратно к их лагерю.

Старшего Огилви объявили пропавшим без вести, ведь его тело так и не удалось обнаружить. Младший с О’Салливаном больше не разговаривал, в обыденной жизни скользя по нему невидящим взглядом, а во время сражений оказываясь где угодно, только не рядом с бывшим начальником. Правда, сражений таких было очень немного – уже по итогам то ли второго, то ли третьего, О’Салливан не мог бы сказать точно, второго Огилви занесли в тот же список, что и первого. И с этим О’Салливан мог бы поспорить. Он точно знал не только то, что Лэгмэн жив, но и то, куда он направился.

Из своего запоздавшего рапорта начальству, который совпал с началом войны, О’Салливан тайны не делал. Оба Огилви были в курсе его догадок, подкрепленных фактами – львиную долю этих фактов принесли О’Салливану они же сами. И помня ненависть, всколыхнувшуюся в глазах Лэгмэна там, на берегу Марны, О’Салливан почти не сомневался, что тот отправился искать таких же, как он. Тех, кто ненавидел нелюдей и желал их уничтожения с той же яростью, которую зажгла в Лэгмэне смерть брата.

О’Салливан мог бы доложить о своих мыслях начальству, но не видел в этом проку.

Во многом потому что на следующую ночь после того самого боя, после смерти Лэмонта О’Салливан услышал скрип телеги. Скрип, который был слышен только ему. Или не только – но у каждого из тех, кто его слышал, телега была своя. И никто из них не спешил делиться этим с остальными. Может быть, кто-то списывал все на галлюцинации, может быть, кто-то просто запрещал себе об этом думать. А кто-то – как О’Салливан – просто точно знал, что именно этот скрип предвещает лично ему.

И днем, перед которым скрип прозвучал практически над ухом, О’Салливан не чувствовал страха. Не чувствовал боли, когда его пронзил штык. Не чувствовал ничего, скользя пальцами по собственной и чужой крови, падая вперед и придавливая своим телом другого солдата, которого уже не видел.

Видел О’Салливан совсем другое.

Высокого худощавого человека с седыми волосами, выбивающимися из-под широкополой шляпы, который смотрел на Раяна с облучка телеги, слегка наклонившись вбок и улыбаясь.

Пес смотрел на старика снизу вверх, и в нем поднималась волна тихой радости, означавшей, что он наконец-то занял свое место.

– Хороший пес, – сказал седовласый, и доберман по-дворняжьи взвизгнул, радостно забив хвостом и вскочив с земли.

Он запрыгнул на козлы, наскоро облизал лицо седовласого и спрыгнул обратно на дорогу, всем своим видом показывая, что готов пуститься в путь прямо сейчас.

Седовласый причкмокнул губами, и лошади медленно ступили вперед, двинув телегу по дороге, уходящей в багровый туман. Туман, которого большой доберман не видел, труся рядом с колесом и время от времени бросая взгляд на лицо того, кто сидел на козлах.

А туман закручивался темными волнами, превращаясь в смерч от земли до самого неба. Кровавая воронка ширилась, жадно забирая в себя все, что встречалось ей на пути.

Внешние Гебридские острова, 1899

Волк молчал. Волк не подавал каких-либо признаков недовольства. Он не шевелился, спал, сложив голову на длинные лапы, и поводил чутким носом из стороны в сторону.

Волк с интересом поднял голову, когда Ханна сказала ему, что ждет ребенка.

Его, Аластора, ребенка.

Улыбнувшись одними губами, Аластор отправился бродить по берегу, подметая песок опущенным хвостом.

Его не пугало потомство. Его пугали тени, преследующие его денно и нощно. Одной из них была Ханна – кем были остальные?

Его сон стал беспокойным, прерывистым, зыбким. Тепло Ханны на груди не спасало от ночной пронизывающей стужи, забирающейся в щели меж расшатанных морскими ветрами окон и трогающей за лицо длинными тонкими пальцами. Каждую ночь Аластора преследовали картины, схожие со сценами Страшного суда. Растерзанные люди, нелюди, кровь, льющаяся сквозь пальцы и стекающая по лицу, когда Аластор поднимал руку, чтобы потереть лицо. Кровь не кончалась, текла, текла, текла, ее было много – как море. Море, окружавшее остров, тоже стало кровью. Из бадьи, в которой он утром умывался, выплескивалась кровь.

Эти сны дарили ему неведомую раньше силу, и хотя Аластор почти не спал, а будто грезил, утром он был неизменно бодр и свеж, и полон сил для грядущего дня. Что-то в его голове, по соседству со смирным волком, вылепливалось, находило свою форму, становилось ясным, как новый день, и у Аластора даже не возникало сомнений, что это может быть чем-то неправильным.

Все, что дарили ему сны, было правильным от первого до последнего Слова.

Его вела Божественная рука.

И только где-то далеко, за осознанным и неосознанным, за волчьим чутким сознанием, не переставая ни на секунду, шелестела кровавая листва, а по тягучим африканским рекам утекали на юг сотни зажженных погребальных огоньков. Так далеко, так невыдуманно и неправдиво, что Аластор этого не осознавал. Шелест листвы он игнорировал, ведь и в Шотландии много лесов, а огоньки на воде просто не замечал, прикрывая глаза от острых бликов.

В том, чтобы быть Божьим человеком, издревле было очень много плюсов. Главный из них – возможность закрывать глаза на все, что кажется неправильным.

Аластор этим пользовался.

На изломе года Ханна округлилась, ее женственные очертания расплылись и потеряли форму. Аластор делился с ней всем, что жило в его голове. Поделился и волком, его длинной головой, трущейся чутким носом о живот.

Ханна его не боялась, не отвергала, не гнала из дома, ставшего родным. И тогда Аластор понял, что все на самом деле правильно. Что Кирстин осталась в прошлой жизни, в той, в которой не было места Аластору, и что в настоящей жизни не было места уже ей. Ханна встала на ее место.

К концу зимы, когда у них родился сын, сны наконец оформились во что-то понятное, ясное, явное. Исполненный уверенности в собственной правоте, он вновь рассказал все Ханне. Та, качая на руках сына, ответила с недоверием:

– На всем острове больше нет нелюдей, где же ты возьмешь аж троих?

– Они вернутся, – со значением, веско, как будто предвидя возражения, ответил Аластор. Впервые его так радовало то, что нечисть тянуло в Сторноуэй с неведомой силой. – Они всегда возвращаются.

Возражений не последовало. Ханна согласно кивнула и отправилась кормить раскричавшегося ребенка. Она отвернулась к окну, наклонила голову, и ее длинные волосы свесились, пеленой закрывая лицо и грудь. Сложно было понять, о чем она думала, но Аластор к этому и не стремился.