Век кино. Дом с дракончиком - Булгакова Инна. Страница 24

— Вдвоем? — недоверчиво переспросил я.

— Я не глупее некоторых. — Борис явно обиделся. — А что Лев говорит?

— Сам придумал.

— Аристократы духа, а? Вообще, — добавил, поразмыслив, — и у актеров самолюбие бешеное.

— Расскажите, как это было, когда.

— Кажется, в марте. Я к нему заехал, на какую-то тусовку собирались… да, он читал Пушкина. Шедевр, говорит, можно слепить, ну, и я загорелся. Правда, все уже было: «Клеопатра» голливудская была, наши «Маленькие трагедии». Меня осенило: ремейк своего рода, заход сюда, на костюмные фильмы публика не так клюет.

— Ну, не скажите. Какие-нибудь «Парижские тайны»…

— То дешевка. А то — вечность, универсальность, эзотерическая загадка мистерий.

Во какие словечки секс-символ знает!

— В костюмных мало, как бы сказать… нерва, понимаете? А сакральные сцены можно как раз оставить по контрасту, для колорита, такая стилизация.

— Да вы профессионал!

— Не, двух слов связать не смогу. В общем, я свои соображения высказал и уехал, а он остался работать.

— И вас не удивило, что в воскресенье Любавский говорил, в сущности, о том же самом?

— Да ну, он правду сказал: идеи носятся в воздухе. Я уж забыл (вы сейчас напомнили) о том разговоре с Васькой, я ж не писатель. Какая разница — кто? Главное, кто деньги на фильм достал.

— И кто роль получил, правда?

— Точно! Но почему Лев про меня скрыл, это ж его реабилитирует.

— В смысле плагиата — да, но это такая мелочь по сравнению с убийством.

Вольнов аж отшатнулся, ударившись натренированным плечом об оконное стекло. По напряженным чертам заметно было, как совершается мыслительный процесс в не избалованной мыслями голове.

— Не сходится! — наконец заявил. — Стал бы Васька претендовать на первенство при таких обстоятельствах, он бы изо всех сил свою тайную связь с Любавской скрывал.

— Вы бы эту связь и обнажили.

— Я? Как?

— Как сейчас. Именно вы могли бы заметить любопытное сходство замыслов и обратить мое внимание на это. Василевич забежал вперед.

— Ну, это чересчур хитро для меня.

«Но не для сценариста», — уточнил я мысленно.

— Вы всерьез думаете, что Лев убийца?

— История до ужаса серьезная, Борис. Вот вы проговорились про вашу общую с ним забаву: коллекционирование женщин.

— Уж и пошутить нельзя? Все в прошлом, по молодости побесились и перебесились. Я, например, женюсь.

— А он?

— Разводится. Все как у людей.

— А из-за чего, не знаете?

— Конкретно — нет. Думаю, просто надоели друг другу. Она — «Марфа», как он обзывал.

— В каком смысле?

— В евангельском. Ну, курица, все для дома, для семьи.

— А, знаменитый эпизод в доме Лазаря. Значит, ему нужна была духовная Мария?

— Черт его знает. Лев — человек непростой, утонченный, модернист… или постмодернист, я всегда путаю. Словом, творит «под балдой».

— Марихуана? — воскликнул я.

Вольнов опасливо покосился.

— Кажется, я сбрендил… Чего вскинулись-то? Теперь в кипучей нашей буче кто пьет, кто извращается, кто колется.

— А вы?

— Не, пробовал — неинтересно. А вы?

— Не пробовал, но тоже неинтересно.

Мы слегка рассмеялись, я — напряженно, киноактер — беспечно и провозгласил дурашливо:

— Соитие с духом света! (Реплика, должно быть, из какой-то заумной пьесы.) А что вам интересно, Николай Васильевич?

— В данное время — кто убил Викторию и Ваню.

Чистое чело опять омрачилось.

— Итак, под какой же «балдой» творит сценарист?

— Только между нами. Кокаин.

— Вы отдаете себе отчет, под каким углом теперь просматривается преступление? Все странности, несообразности можно объяснить невменяемым состоянием убийцы.

Вольнов испугался:

— Только в процессе творчества! Что я, Ваську не знаю? По жизни не употребляет. Только в искусстве.

Как сказал я Кристине: «Главные действующие лица — люди искусства». И как бодро она подхватила: «Повышенная эмоциональность, экзальтации, галлюцинации… Я рассуждаю теоретически — о почве, на которой могло быть совершено преступление. Вы же не станете отрицать, что Виктория привлекала мужчин творческого типа?»

Голос Вольнова донесся сквозь гул мотора:

— Все равно не понимаю, за что сценаристу убивать режиссера.

— А мужчине — женщину?

— Пусть так. А вашего сына за что?

Заметив мой изумленный взгляд, актер выразительно почесал затылок — ну прямо жест тугодумного ковбоя (из серии «отличные ребята — плохие парни»).

— Кажется, я сегодня играю роль дурака.

— И у вас неплохо получается, — проворчал я беззлобно; в сущности, его простодушие было мне на руку. Вывод: никому в моем расследовании безоговорочно доверять нельзя, даже Танюше. Но и хранить тайну она мне не обещала, оправдал я ее. И вскоре в парных прелестных сумерках доставил ковбоя к его невесте. Притормозивши возле огромного дома с витриной спортивного магазинчика и аркой советского «большого стиля» — с желтыми статуями ученого с глобусом и циркулем в руках, устремленного в небеса, и шахтера в каске и маске, торопящегося в земную пропасть. Между статуями открыто-бесстыдно обнимались двое юношей, какие-то содомские клоуны в американских голубых комбинезонах. Секс-символ России прошел меж ними, как таран, пошевелив руками, — близнецы-братья разлетелись в разные стороны и, ударившись о постаменты, бессильно осели на тротуар.

21

Двор пуст, декорации уже в потемках, фонарь зеленеет в листве, неисправная лампочка в железной сетке над козырьком мигает — спецэффекты к драматической исповеди мужа наготове, — темный зев подъезда и окна темны. Начало двенадцатого, для интеллектуала, да еще угнетенного чувством вины, самое исповедальное время, небось скулит на груди у Кристины. Но сердце — измученное жарой и внутренним жаром сердце мое! — трепетало: проверь.

Прокрался на ощупь на второй этаж, позвонил. Шорох не за дверью, а за спиной, я развернулся и наткнулся руками на человека, вдавившегося в угол площадки.

— Самсон, ты?

Он оттолкнул мои руки, прошипев:

— Я собрался уходить.

— Куда? К месту захоронения?

— Шутить изволите?

— Следователь с тобой пошутит. Чего прячешься? Из окна меня увидел, а? Под фонарем?

— Я собрался уходить…

— Успеешь, сначала поговорим, или я немедленно отправляюсь в местное отделение.

Сценарист сдался, проникли в кабинет, вспыхнула настольная лампа, озаряя пестрые переплеты (Пушкинские — золотые буквы по темно-синему полю) и нас — до лиц, лица в щадящих светотенях плафончика; я слегка повернул его, высветив напротив срезанный подбородок и тонкие язвительные губы.

— Допрос по всем правилам. — Сам усмехнулся. — О чем разговор?

— Об убийстве Виктории и моего сына.

Не дрогнул, знает и держит себя в руках, оклемался, значит, после утренней истерики.

— Я хочу, по возможности, полно восстановить твою роль в преступлении.

— Роль убийцы. — Рот опять изогнулся в усмешке, обнажив «вампирские» зубы.

— Не исключаю. Для вынесения твердого, так сказать, вердикта мне мешают два обстоятельства: выключенный кем-то компьютер в 23.40 и загулявшийся соседский котик. Если алиби искусственное, имей в виду: соседку расколют.

— Алиби натуральное, нечаянное.

— Тогда вернемся к среде третьего июня. Во время скандального пассажа Виктория потребовала развод, ты якобы согласился.

— Я согласился.

— Допустим. И придумал план убийства, который внес в компьютер. Только не возражай, утром ты, в сущности, признался.

— Признался в своем ужасе, но не в убийстве.

— Не спорю, даже готов поверить, что негативные эмоции излились в мечтах и грезах в течение работы над планом. Но вдруг после твоего бегства в Москву кто-то с ним ознакомился?

Самсон, не мигая, смотрел мне в рот.

— Ты же еще не внес пароль в программу?

Он шевельнулся и опустил голову.

— Ход моих рассуждений верен?