Бумажные крылья (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 12

И вдруг захотелось… захотелось, чтоб она замолчала. Чтоб перестала мне орать весь этот бред. Ярость вспыхнула и тут же потухла. Сменяемая усталостью и обреченностью, и я поняла, что не хочу ее возвращать, что я хочу, чтоб она пожила вот так. Вот за этим зеленым облупившимся забором, вот с этим подонком, который непременно толкнет ее мордой в грязь. Пусть. Хочет? Пусть хлебнёт жизни. Я уже здесь ничего не исправлю. Но именно я где-то испортила… а где, уже поздно думать.

Я отвела от нее взгляд и посмотрела на Вадима с сигаретой в зубах. Стоит в той же белой футболке, с завязанной толстовкой на бедрах поверх спортивных штанов и с взъерошенными ветром волосами. Смотрит на меня все так же исподлобья и дым пускает, руки как всегда в карманах.

Он победил. Он облил меня грязью не там возле подъезда. А только что… когда приказал моей же дочери поговорить со мной и дал понять, что ни черта я в ее жизни не решаю. Как и в своей. Шах и мат. Пощечина и плевок прямо в душу.

Отвернулась и пошла прочь. Дочь еще что-то кричала мне вслед, но я ее не слышала. Уже не имело ни малейшего значения, что она говорит. Все, что хотела, она сказала. И я больше не плакала, шла по загаженной улице, автоматически переступая через лужи и грязь. И я не знала – прощу ли я ей когда-нибудь все, что она сказала.

……Так же, как и не знала, что это «когда-нибудь» настанет быстрее, чем я могла себе представить.

ГЛАВА 7

Я сидел в кресле перед монитором ноутбука и смотрел на девчонку, потягивая скотч и сбивая пепел с сигары. С тех пор, как ее провели в комнату и закрыли там на ключ, она не переставала рыдать навзрыд.

Нет, я не испытывал жалость. Мне вообще неведомо это чувство. Оно недостойное и ненужное ни тому, к кому его испытывают, ни тому, кто настолько слаб, что может себе позволить жалеть. А сочувствия и сострадания я лишился еще в юные годы, как ненужного балласта. В моем мире оно ни к чему. Я смотрел на нее по трем причинам, и все три меня выбивали из равновесия.

Первая – она мне нравилась. Да, она мне дико нравилась. Притом нравилось в ней все, даже ее странное поведение и ее слёзы. Ненавистные мужиками женские слезы, где я не отличился эксклюзивностью и дергался от раздражения, когда очередная подружка вытирала платочком слезу, выжимая из меня чек на какую-то херню, без которой, по ее мнению, она не может быть счастлива. Знаете, что мне нравилось в этот момент? Показывать истинную цену счастья и в чем оно заключается. Например, приказать при ней утопить ее любимую кошку в унитазе, а может, отправить на тот свет престарелую бабушку или сжечь оранжерею с цветами? Я смотрел, как они менялись в лице, бледнели, дрожали, и хохотал, заливался смехом. Интересовался – насколько они будут счастливы, если я выпишу чек с удвоенной суммой, но они лишатся чего-то очень любимого. И тут выплывают причины истинного счастья. Никто не готов расстаться со своими слабостями и привязанностями.

В этот момент я их ненавидел… Почему? Потому что у них было что-то кроме денег, что делало их счастливыми. Я им завидовал. У меня не было. Даже моя мать никогда не могла сделать меня счастливым, хотя и любила меня только одной ей понятной и специфической любовью.... Пожалуй, единственная в этом мире, кто меня любил. Своеобразно, но все же. Меня это не расстраивало. Мне гораздо больше нравилось, когда меня ненавидели и боялись. Партнеры по бизнесу, журналисты, конкуренты, политики. Деньги дают власть. Огромные деньги дают огромную власть. Все остальное лишь иллюзия выбора народа. Страх – вот истинная эмоция, которая правит миром. Тот, кто заставляет вас его испытывать – владеет вашим разумом. Все это фигня насчет чувства вины. Ложь безграмотных заграничных психологов и пафос цитаток, которыми пестреют аккаунты напыщенных идиотов, возомнивших себя умниками. Мне всегда нравился отрывок одного очень известного фильма, где главный герой убеждал конченого ублюдка, что прощать – это и есть истинная власть. И я был с ним всецело согласен, но не в том, что надо уметь прощать (тут мне сразу вспоминался Аль Капоне)*1, а в том, что власть – это не только иметь право выбора, а возможность предоставлять его другим… или не предоставлять.

   Я снова возвращался мысленно к ней. Впервые мне нравилось женское имя, и я не просто его запомнил, а оно пульсировало у меня в висках, как мой член в ее неумелых руках всего каких-то пару часов назад. И эта неумелость завела похлеще самых изощренных и раскрепощенных шлюх. Меня это бесило и в то же время дразнило, как дикого зверя запахом крови. Мне хотелось понять, что в ней такого особенного. Почему меня вскинуло, едва ее увидел. И не понимал… Смотрел на нее вот уже несколько часов и ни хрена не понимал.

Пытался найти что-то отталкивающее, но в золотоволосой малышке не было ни одного изъяна, за который я мог бы зацепиться и начать остывать. Нет, маленькая игрушка заводила меня все больше. Очень красивая маленькая игрушка. Идеальная во всех местах. Прикоснулся к ней пальцами и спустил, как прыщавый подросток. Нет, не потому, что трогал ее плоть, а потому, что меня адски скрутило от ее реакции на касание. Искренняя, настоящая, до безумия вкусная. Она взорвалась у меня в голове калейдоскопом самых ослепительных осколков наслаждения точно так же, как потом затопило чернотой от ненависти в ее взгляде.

 Потому что, да, я, бл*дь, не привык, чтоб игрушки показывали свои эмоции, я достаточно много им платил, чтобы они играли для меня оргазмы, охали, ахали и закатывали глаза. Безо всяких истерик. Но она не истерила. Нет. Она просто смотрела на меня с такой лютой яростью, что мне хотелось ее раздавить или задушить… и именно поэтому, когда пронзительная голубизна ее взгляда подернулась дымкой возбуждения, меня как током шибануло. И всего вот этого стало ничтожно мало. Захотелось получить от нее намного больше. Сжирать ее эмоции. Каждую. Не важно какую. Они все имели обалденно острый вкус. Пряный, незнакомый мне ранее вкус непредсказуемости.

Вторая причина – ее слова о том, что устроилась ко мне горничной. Я не нанимал персонал с тех пор, как этим занялась моя мать. И я не вмешивался в этот процесс. Меньше всего меня волновала безликая, почти не появляющаяся на глаза обслуга в униформе. Ими руководил Антон – мой управляющий и начальник моей личной охраны. Он отбирал их и интервьюировал после первично отбора, он решал – кого и когда уволить, за что уволить и дать ли при этом выходное пособие. Мне лишь приносились бумажки для подписи, составленные моим юристом. Поэтому ошибки быть не могло, и сучка мне лгала. У меня было пару версий на этот счет, и мне не нравилась ни одна из них. Но больше всего бесила мысль, что я ей противен. Она засела занозой в мозгах и ковыряла меня изнутри. Захотелось узнать, а кто был не противен. Кто вообще касался ее тела и сколько их было. Раньше меня это не волновало никогда. Кого интересует – сколько раз и кто спал на гостиничной кровати, если она красивая. Выглядит идеально и все простыни новые, хрустящие и пахнут цветами? Их можно смять, испачкать и выкинуть в стирку, и назавтра забыть, как называлась эта гостиница. Так вот, мне вдруг стало важно, кто до меня трогал мою игрушку и из какого магазина мне ее привезли.

И третья причина – мне еще никогда не было настолько интересно играть. Я буквально взрывался от ядовитого удовольствия, когда она посылала меня к дьяволу и готова была расцарапать лицо. Я трогал эти царапины и улыбался. Меня захлестывало азартом, желанием измять, испачкать, потрогать изнутри, ставить там свои метки. А перед глазами стояла картина, как она идет впереди, едва ступая на носочках по снегу босыми маленькими ступнями. Стройная, тоненькая в моей рубашке, через которую просвечивает полоска черных трусиков, и эти волосы…. волосы божественны, я мог смотреть на них бесконечно. Они опускались ниже ее колен и раскачивались тяжелой золотой волной при каждом шаге. И эти чулки – один на щиколотке, а второй скрутился под коленом. Образ потрёпанной невинности. У меня зашевелился член, снова вставая, несмотря на то что я только что кончил.