Алракцитовое сердце (СИ) - Годвер Екатерина. Страница 8

Случались и большие урожаи, и голодные годы, и засухи, и паводки, и похороны, и свадьбы...

А потом настала весна, в которую пришли королевские вербовщики.

Мажел и Нарех к речам капитана отнеслись без большого доверия, но с интересом, и от закона уклоняться не стали.

Прощались плохо, суматошно, с недомолвками.

Братья, по-видимому, чувствовали неловкость за то, что уходят, и уходят не без охоты. Деян вслух желал им удачи, а в душе клял себя последними словами за то, что не пытается отговаривать. Если в рассказах преподобного Тероша о военном деле и устройстве королевского войска была хоть толика правды, то, раз вербовщики под осень явились в глушь за новобранцами, - война складывалась для короля чрезвычайно плохо; это было яснее ясного. Но как бы прозвучали те отговоры? Увечный братец просит остаться обихаживать его вопреки королевскому указу? Смех да стыд!

Будь у Мажела и Нареха свои семьи - может, и сами бы задумались, не лучше ли схитрить и поостеречься; но оба все еще жили холостяками, как подозревал Деян - в том числе и из-за него тоже: бедность и обуза на шее делали их, с точки зрения практичных сельчан, не самыми завидными женихами. Жили старшие братья Химжичи жизнью непростой и скучной, не по душе и не по способностям... Рискованная служба была первой - и, вероятно, последней - возможностью для них оторваться от дома, поглядеть на большой мир, попробовать себя в непривычном деле, не погрешив против совести. Вряд ли бы они вняли его предостережениям, а если б вняли - то кем бы выглядели перед людьми: няньками при увечном брате, трусами? Уходили и женатые, и детные, Халек Сторгич оставлял жену на сносях - хотя капитан, тронутый ее слезами, сам предложил списать его в негодные; но Халек сказал: "Нет". Даже за себя Деян не был уверен, что, будь он на то способен, не наплевал бы на здравый смысл и не пошел бы записываться: слишком уж неприятно было - как всегда - оставаться не у дел, отставать от остальных...

Как тут отговаривать?

Старый большой дом для одного Деяна был велик: его в две руки и протапливать-то было - замучаешься. Сговорились с ближайшими друзьями-соседями, у которых в доме тоже освобождалось место: Петер Догжон намеревался снискать славы в большом мире всерьез, капитану в рот смотрел. Жена хмурилась, но ничего не говорила, сестра ругала, отговаривала - но без толку.

Перегнали свиней, расширили наскоро птичник; Мажел с Нарехом заколотили на зиму окна и дверь - и Деян, со всем нужным скрабом, перебрался к Догжонам. Последние два дня братья ночевали там же, на полу.

На проводах все перепились. Деян, вопреки обыкновению, от других на этот раз не отставал. Утром с больными головами пожали друг другу руки, обнялись: на том все и кончилось.

Ушли из Спокоища не только братья: друзья, соседи, знакомые...

Жизнь снова дала трещину.

В небольшом домишке Догжонов жили, не считая Деяна, пятеро: жена Петера, Малуха, тетка сварливая и склочная, и ее две маленьких, беспрестанно хнычущих дочери, младшая сестра Петера, Эльма, и их престарелая бабка - Шалфана Догжон.

С Петером, а в особенности с его сестрой, Деян приятельствовал с детства, еще с той поры, когда у него было две ноги и не было причин мрачно смотреть на все и вся, хотя Эльма уже тогда, подражая старшим, частенько выговаривала ему за "скверный характерец".

В обезлюдевшей Орыжи жилось тяжело. Но - пока - справлялись...

Тому, что беда свела их с Эльмой под одной крышей, Деян был и рад, и не рад одновременно. Рад - потому как рад, а не рад - потому как крутой нравом Петер Догжон, вернувшись, с одних только подозрений мог разъяриться до такой степени, чтоб задать сестре плетей, а ему, не мудрствуя, свернуть шею. Остыл бы, конечно, потом, - а толку?

Сколько Деян себя помнил, Эльма заботилась о нем как о родном, и в этой заботе теперь, в оскудевшем на мужчин селе, некоторым чудилось нечто иное, чем ее обычная доброта. Пока всем было не до сплетен, но соседи нет-нет да и бросали многозначительные взгляды. Потому Деян, скрепя сердце, как мог, сторонился подруги - к которой в самом деле был привязан намного крепче, чем ему хотелось бы себе признаваться, и ворочался ночами с боку на бок, поминая судьбу недобрым словом и браня себя за слабосилие. С того дня, как пришлось переселиться к Догжонам, он чувствовал себя нахлебником еще острее, чем прежде. Особенно если кто-то говорил ему обратное. Хотя дел у него, как и у всех, прибавилось: кроме привычной домашней работы приходилось ухаживать за престарелой бабкой и приглядывать за детьми.

Девочки, Нура и Кариша, четырех и шести лет, скучали по отцу, а ночами постоянно хныкали и пугались каждого шороха за дверью. Они не понимали по малолетству, что за недоброе дело - война и какой бедой она может для них обернуться, не думали, что Петера могут больше никогда не увидеть, но чувствовали тревогу и страх взрослых и отвечали на него страхом еще большим. Война представлялась им чем-то вроде огромной тучи, нависшей над Орыжью и каждое мгновение готовой обрушить на нее град и молнии. Деян, как умел, старался их успокоить, но сказать было толком нечего: будущее и ему представлялось в черном свете.

Тогда-то и пригодилась небылица сумасшедшей Вильмы о скале-хранителе.

Деян, хотя помнил сказку во всех подробностях, рассказывал ее вкратце и переиначив на свой лад, казавшийся более подходящим:

"Жил в незапамятные времена в наших краях чародей, сильный и мудрый, в красивом, высоком замке, - нашептывал Деян, боясь разбудить Малуху. Девочки затихали, слушали. - Были у чародея жена и две маленьких дочки, такие вот, как вы. Дела тогда лихие творились, повсюду в мире войны шли, гибли люди без счета. Нависла и над его землями беда. Собрал тогда чародей семью и сказал: "Думал я - до старости в покое проживу, внуков, правнуков в люди сам выведу. Горько мне с вами, родные, расставаться. Но, раз беда в ворота стучится - должен я вас защитить, семью свою, род свой, и всех потомков наших". Сказал так чародей, попрощался, попросил Господней помощи - и обернулся волшебной скалой. Едва подступил к замку неприятель - задрожала скала, вышел из нее чародей, и с ним вместе - сотня людей каменных, колдовством сотворенных... Дали каменные люди, чародеем ведомые, неприятелю страшный бой и обратили его в бегство. А чародей и войско его вновь скалой обернулись. Не страшны той скале ни непогода, ни время: точит-точит, да не сточит никак... Много веков минуло, потомки рода чародейского с простыми людьми смешались, но стоит скала среди леса, там, где замок прежде был, и стережет наш край от беды. Дрожит скала порой, будто сердце бьется, - то неприятелю напоминание: готово каменное войско к бою. А люди ее за ту дрожь прозвали Сердце-горой... Пока стоит в нашем лесу Сердце-гора - не разорит нашу землю враг. Спите, малые, и не бойтесь ничего", - заканчивал Деян. Девочки уже спали - или, как он когда-то, только притворялись, что спали, а сами мечтали с закрытыми глазами о нарядных платьях, большом замке и самоотверженном красавце-чародее, который непременно защитит всех от беды.

Сам Деян, с высоты прожитых двадцати двух неполных лет, считал одинаково нелепыми что истории сумасшедшей Вильмы, что свои детские грезы и нынешние россказни. Легенды творились где-то в большом мире, и там же творили чудеса и сражались друг с другом короли и чародеи, - а на мох лесов Медвежьего Спокоища ступал разве что сапог войскового колдуна-лекаря раз в полвека. Безымянные развалины под скалой были в стародавние времена складом для алракцита, потому о них никто ничего и не помнил за неважностью...