Демидовы - Федоров Евгений. Страница 63
Капитан Татищев отобрал крепких молодцов, вооружил их мушкетами, сабельками и выставил на бойких дорогах воинские заставы. Они задерживали груженные хлебом подводы и беглецов с казенных заводов.
Капитан на мохнатом башкирском коньке в злую зимнюю непогодь, в бураны сам объезжал выставленные заставы и не давал спуску нерадивым.
Демидовские заводы оказались отрезанными от хлеба. На камских пристанях и на Чусовой от зерна ломились амбары, а на заводах работные доели последние крошки. Начался голод.
Акинфий зверем метался по дорогам, но везде стояли крепкие воинские дозоры; заводчика пропускали, а хлеб — нет.
Демидов осунулся, потемнел. В ярости он грозил врагу:
— Расшибу!
Но сам Акинфий Никитич понимал напраслину своих угроз. Напасть на воинские караулы было опасно, да и для работных людей зазорно. Это обозначало бунт против царя-государя. Кто знает, может капитан Татищев и думает подманить заводчика на разбой, а потом учинит над ним беспощадную расправу, как над бунтовщиком и татем?
«Эх, перегнул, никак! — закручинился он. — Надо бы с батюшкой прежде потолковать, а после уж ввязываться в грызню с тем волком…»
Меж тем на заводе у обжимных молотов стали падать истощенные голодом работные. Ни плети ката, ни угрозы хозяина не пугали больше: голодному оставалась одна смерть.
По ночам в завывание метели вплетался скорбный собачий вой. Чтобы не сеять смятения, погибших от голода отвозили на погост ночью.
Акинфий Никитич послал нарочного в Тулу к отцу, просил совета…
В январе из Санкт-Питербурха пришел указ. Обрадовался Акинфий: думал, капитана Татищева резонят за крутые меры, за задержку заводского хлеба. Гонца накормили, напоили, хозяин ушел в горницы и вскрыл пакет.
Берг-коллегия наставляла Демидова быть послушным законным требованиям Татищева, писать ему доношения, а кроме всего прочего, особых указов себе, Демидову, от коллегии не ожидать.
Кровь бросилась в лицо Акинфию, он хватился за кресло, балясины кресла под злой и могучей рукой хозяина хрустнули и рассыпались. Демидов ожесточенно изорвал указ и тяжелым шагом в глубоком раздумье заходил по горнице.
Через два дня в Невьянске понадобился горновой камень. Татищев указал заводчикам, что Точильная гора — государственная и отпуск из нее горного камня производится только по его разрешению. Как ни вертелся Акинфий, а пришлось ему написать капитану о своей потребности в камне.
Ответ последовал на третий день. Татищев сообщил Демидову:
«Отписку вашу, сударь, не признаю. Белено заводчикам писать донесениями, без такового решить вопроса не могу».
Еще пуще разъярился Акинфий и со злой иронией написал капитану:
«Просим Вашего Величества о рассмотрении моей обиды и о позволении ломать камень».
Татищев и в этот раз не уступил.
«Такая честь принадлежит только великим государям, — хладнокровно ответил он и напомнил Демидову: — Оное я уступаю, полагая незнание ваше, но упоминаю, дабы впредь того не дерзили».
Каждый день капитан Татищев давал о себе знать рассвирепевшему заводчику. То он настойчиво требовал «пожилые деньги» за беглых крепостных и настаивал возвратить этих крепостных помещикам, то напоминал о том, что с выплавляемого железа пора платить государеву «десятину» — пошлину по копейке с пуда. До Невьянска донеслись слухи, что капитан задумал заново обмерить земли и рудные места, захваченные Демидовыми. Но горше всего было неуклонное требование вносить пошлины за хлеб, а до тех пор дороги держались под строгим караулом. Забеспокоился Акинфий, сильно забеспокоился.
«Что теперь делать? — спрашивал он себя. — Кругом заставы, а народ от бесхлебья мрет! Наделал я своей поспешностью корявых дел. Эх!»
В горнице под каменными сводами гулко разносились шаги. Постепенно к Акинфию возвратилось спокойствие.
В полночь хозяина разбудил Щука: в умете на большом перепутье демидовские ватажники подкараулили и перехватили татищевского гонца с жалобой на Демидова.
Акинфий Никитич с помятым лицом поднялся с постели, накинул на плечи шубу и босой вышел в горницу. У порога, понурив всклокоченную голову, стоял бородатый мужик и мял в руках заячью ушанку. Завидя Демидова, мужик брякнулся на колени.
— Кто послал тебя? — грозно спросил Демидов.
— Невиновен я. По указу капитана…
— Разоблачить!
Щука с двумя дюжими холопами сорвал с мужика дырявую свитку, пимы, портки из крашенины. Гонец покорно лег на скамью, попросил жалобно:
— Родимые, бейте хушь не до смерти. Повинен, мой грех; семья оголодала; за пуд ржанины понес письмецо…
Акинфий сел в кресло; на холодном полу стыли ноги. Щука засучил рукава и сыромятным ремнем полосовал поверженного мужика. Тот закусил руку и молча переносил свирепое битье. На обожженном ветрами и морозами лице мужика недобрым огнем сверкали угрюмые глаза.
В сенях на нашести пропел поздний кочет. Избитого гонца схватили под руки и поволокли в терновку.
Прошло немало дней; январь стоял на исходе; о гонце не было ни слуху ни духу. Капитан после этого послал с доношениями еще двух гонцов, но и те словно в воду канули: как выехали из Уктуса, так и не вернулись…
В конце февраля по талому снегу на Каменный Пояс приехал исхудалый Никита Демидов. Когда возок остановился перед хоромами, Никита торопливо откинул полсть, вылез и, как был, в волчьей шубе, пошел прямо к заводу. У каменных амбаров под снежной порошей лежал ворох рогож.
— Для чего напасли? — ткнул костылем в рогожи Демидов.
За Никитой по пятам следовал вездесущий Щука; он угрюмо пробурчал:
— Бесхлебье донимает, господин. Народишко мрет, так мы в кули — и на погост. Сил наших нет…
Никита погладил поседевшую бороду, посмотрел вдаль:
— Так! Довоевались, сукины дети! Испороть бы тебя да Акинфия — за гордыню…
Старик вошел в литейную. В полутемном корпусе народ бродил тревожными тенями. Люди исхудали, обессилели, работа валилась из рук. Завидя хозяина, рабочие повеселели, поясно кланялись Никите. Хозяин покрикивал:
— Здорово, работнички! Что, натужно на бесхлебье-то?
— Натужно, — согласились литейщики, — до весны не дотянем, хозяин. Перемрем!
— Это еще как! Бог не выдаст — свинья не съест…
Демидов из литейной прошел в хоромы. В любимой стариком мрачной горенке поджидал отца Акинфий. Никита перешагнул порог, крикнул:
— Ну, натворил делов, горячая головушка?
Акинфий покорно потупил глаза:
— Натворил, батюшка, по своей гордыне.
— То-то, — удовлетворенно перевел дух Никита. — На сей раз спущаю, а вдругорядь берегись! Со вдовства, знать, кровь горячишь. Женить надо! Эх, женить! — Батька, постукивая костылем, прошел к креслу и, не скидывая дорожной шубы, сел. — Так. — Старик горестно отжал с бороды влагу. — Так!
Сын отошел к окну и ожидал, что будет. Демидов опустил на грудь голову, думал. Время шло томительно, за окном падал густой мокрый снег; в ближних конюшнях звонко ржали кони.
Старик решительно встал и крикнул — по хоромам прокатился его зычный голос:
— Гей, холопы, впрягай свежих коней!
— Да что ты, батюшка! Утомился, да и годы не те. Куда понесет тебя? — изумленно уставился в отца Акинфий.
Отец пожевал сухими губами, стукнул костылем:
— Еду к капитану Татищеву!
Он торопливо пошел из горницы, запахивая на ходу шубу. По каменному переходу шмыгали стряпухи, ахали:
— Знать, залютовал старик. Не перекусив, опять мчит. Не быть бы беде. О-ох!
— С погремухами да с бубенчиками! — покрикивал с крыльца Никита. Он стоял, опершись на костыль, и властно поглядывал на ямщиков. — Да коней впрячь лихих. Чтобы знали: едет сам хозяин — Демидов!
На крыльцо вышел Акинфий: поблескивая серыми глазами, он подступил к отцу:
— Батюшка, от нас до конторы капитанишки всех будет восемьдесят, а то поболе верст. Останься…
— Еду! — решительно сказал старик. — Еду, не перечь. Люди мрут, час не терпит. Эй, чертоломы, убрать из-под амбаров рогожи. Жить будем, робить будем! — Демидов весело подмигнул черными глазами.