В окопах, или Явление Екатерины Великой - Айпин Еремей Данилович. Страница 3

Всех она отшила. Один только Лёва Левенко не падал духом до поры до времени. Всё хорохорился, говорил: «Нет неприступных женщин, как и нет неприступных крепостей».

Выдержав многозначительную паузу, как великий стратег и полководец, он начинал размышлять вслух:

«Главное дело – разведка. В любом деле надо знать всё. Сначала всё разведать, а потом взять. Не измором, так хитростью. Не в лоб, так с тыла».

И однажды он решил, видно, застать крепость врасплох. Когда новенькая после дежурства спала, а из подруг рядом никого не было, влез к ней в постель, полагая, что внезапность и напор обеспечат ему успех. Но тут же вылетел в двери. Дело было под вечер, накрапывал мелкий занудный дождь. Земля намокла. И незадачливый ухажёр прокатился по скользкой мокрой глине и очутился под ногами проходившего мимо комбата Красильникова. Комбат, не поверив своим глазам, снял очки, не спеша протёр их, потом осмотрел внимательно Левенко, сидевшего у его ног в исподнем, и только затем удивлённо спросил: «Что же вы, братец, тут катаетесь?»

«Да вот шёл, споткнулся и покатился», – придя в себя от неожиданности, уверенно начал врать Левенко.

Он знал, что в любой ситуации перед командиром нельзя молчать, а нужно смотреть ему в глаза и говорить уверенно и убедительно.

«А почему в исподнем?» – спросил комбат.

«Так ведь отдыхал, потом вышел подышать воздухом, – сказал, уже поверив в свои слова, бравый кавалер Лёва. – А потом решил сходить до ветру».

«Без верхней одежды?» – поинтересовался комбат.

«Без верхней», – кивнул Лёва.

Тут вслед за ним вылетели его гимнастерка, галифе и сапоги. Лёва быстро сгреб их в охапку и радостно сообщил: «А вот и моя одежда».

«Вижу», – сказал комбат.

«Разрешите идти?» – Лёва уже стоял перед командиром со своей одеждой подмышкой.

«Ну-ну, – сказал комбат. – Идите».

Лёва тут же мгновенно испарился, как сквозь землю провалился. Комбат даже повертел головой: а был ли тут старшина Левенко? Может, всё это ему привиделось?

На какое-то время Левенко стал объектом насмешек среди бойцов. Все, при любой возможности, подначивали: «Лёва, расскажи, как ты брал крепость?» «Лёва, пойдём, сходим на разведку!» «Лёва, научи, как взять крепость».

Лёва незлобиво рычал: «У-у, зараза! Ни себе, ни людям!..»

Тут бойцы-зубоскалы снова прицепились к его словам: «Это каким людям? Лучше скажи, Лёва: ни себе, ни мне».

Лёва соглашался: «А хотя бы так. Всё равно – зараза!»

Лёва был незлобив. Как и всякий сердцеед и бабник, он легко сходился с женщинами. И легко же с ними расставался. Не было у него сердечных привязанностей.

Так началась служба новенькой в нашем батальоне. Теперь звали её то Новенькая, то Екатерина Великая, то просто Явление.

…А сейчас она опустила ресницы, дописала ещё несколько строк и треугольником сложила лист, надписала адрес. После вопросительно посмотрела на меня. Я поднял голову и не по-уставному, а по-житейски просто сказал:

– Таня, комбат просит собрать личные вещи Клавы.

– Хорошо, я потом соберу, – сказала она и после паузы добавила. – Личных-то вещей: мамины письма да карточка любимого…

Я встал, потоптался на месте, собираясь уйти. Но не уходил. Она смотрела на меня. И я почувствовал: она ещё что-то хочет сказать. Между тем она своим привычным, присущим только ей, движением левой руки, одним большим пальцем откинула прядь волос в левую сторону. Затем таким же манером, тоже одним большим пальцем правой руки отвела прядь волос назад, в правую сторону. И только потом тихим и нежным голосом сказала:

– Иди, Алёша…

Я сразу понял, куда надо идти. Я подошёл к ней. Она уткнулась лицом в меня и обняла меня за талию. Я же припал лицом к её волосам и вдохнул в себя их аромат. Удивительное дело: они пахли не войной, а мирным лесом, мирной водой, мирным небом. Словом, пахли миром и жизнью. И я задохнулся этим запахом. Задохнулся запахом её губ и её тела. И это было самое бесконечно длинное мгновение в моей жизни. Это была самая длинная часть моего земного бытия, моей земной жизни. В этом была вся моя разумная жизнь. Но всё имеет конец. Всему есть предел. Потом уходил. Уходил медленно. Уходил долго. Уходил мучительно. Наконец дошёл до дверей. Я не отводил от неё глаз. И я растягивал и растягивал это последнее прощальное мгновение. И тут она сказала обыденно просто:

– Меня не будет.

Я остолбенел у выхода из палатки. Моя правая рука, вытянутая вперёд, так и не успела прикоснуться к полости-двери и застыла на весу. Я смотрел на девушку через левое плечо. Мы с ней встретились глазами. И в её чёрных очах уловил и удовлетворенность определённостью судьбы, и неосознанную тоску по земной жизни.

– Это правда, – добавила она. – Иди…

Я сразу понял, что это правда. На войне люди по-разному воспринимают смерть. Одни безошибочно чувствуют её приближение или неизбежность, а для других она приходит совершенно неожиданно.

Она снова повторила свое слово:

– Иди…

В этом слове было столько одновременно и нежности, и мольбы, что я наконец вышел из палатки. Нет-нет, говорил я себе. Она не может умереть. Она будет. Она ещё долго будет на земле. Вышел из палатки, как будто из другого, нежного и прекрасного мира. Тут бы мне, дураку, и надо было сразу застрелиться и кончить всё разом. Это я потом сообразил. И не мучался бы потом всю оставшуюся жизнь. Но я понадеялся на войну, которая ещё не закончилась.

Вышел я из палатки, и всё снова закрутилось по правилам военных фронтовых будней. Мы с командиром поехали в штаб полка, куда его вызвали на какое-то совещание. Оттуда отправились в штаб дивизии. Потом заехали в полевой госпиталь, чтобы разыскать Клаву, но мы её уже не застали – отправили в тыл. И вернулись в расположение батальона поздно вечером.

Меня встретил мой приятель Левенко, подозрительно мрачный и бледный, тихо сказал:

– Пошли.

Я молча последовал за ним. Он вывел меня на опушку леса, к большому дубу, показал на свежий холмик земли с крестом, тихо сказал:

– Погибла.

– Как?! – выдавил я из себя, не веря своим ушам.

– Снаряд. Прямое попадание.

– Когда?

– Днём.

И он рассказал, что она спала, одна, после дежурства. Прилетел шальной снаряд. Непонятно, чей. То ли немецкий, то ли наш. Прямое попадание. Погибла только она, одна. Спала, может быть, и не проснулась. Возможно, ничего не почувствовала. От места палатки осталась одна большая воронка от снаряда. Всё, что могли собрать после разрыва снаряда, тут, под крестом.

Я, наверное, долго стоял в оцепенении, потом хрипло, еле слышно выдавил Лёве:

– Иди.

И он молча протянул мне фляжку и молча же ушёл. Потом я уже сообразил, что он ушёл, не сказав своих обычных слов «ни себе, ни людям». Я остался один на один со свежим холмиком земли. Я не раз видел прямое попадание и знаю, что остаётся от человека после прямого попадания. Налил из фляжки в кружку, поставил на холмик и рядом опустился на землю. Посидел молча. Ночь опустилась на землю, и было необыкновенно тихо. Как будто не было войны. Я ничего не чувствовал, кроме огня, который клокотал внутри меня. Ни тела, ни мыслей. Ничего. Только клокочущий огонь. Огонь съедал меня. Я выпил из кружки спирта. Потом налил и снова выпил. После второй кружки вроде огонь немного поутих. Стало не так больно. Ещё посидел молча. Потом налил и выпил в третий раз. И тут мне захотелось плакать. Но слёз у меня не было. Ни капли. И оттого, что я не мог плакать, мне опять стало горько и тяжело. Сколько времени так бездумно просидел – не знаю. Может быть, очень долго. А может быть, всего несколько мгновений. Когда наконец очнулся, машинально взял автомат и разыскал в темноте воронку на том месте, где стояла её палатка. Воронка была похожа на окоп. Лёг, как мне казалось, на то место, где лежала её постель. Голову положил на приклад автомата. Сначала смотрел на чёрное небо, где ничего не было видно. Ни звёзд, ни луны. Потом закрыл глаза. Пахло сырой землёй, водой и тротилом. Пахло войной. Я чувствовал, как по стенкам воронки-окопа каплями стекала влага и собиралась на дне, в неровных углублениях. Я знал, что её разорванное на клочки тело и раздробленная в мелкий порошок её душа где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки. Мне хотелось, чтобы её тело и душа вернулись ко мне, сюда, на это место, где мы с ней виделись и расстались утром. Ждал, чтобы вернулись ко мне, к мёртвому или живому. Это всё равно. Это никакого значения не имело. Я чувствовал, что мы рядом, мы близки. Мы очень близки. Но что-то всё не давало нам воссоединиться, прикоснуться друг к другу. Тогда я не понимал, что мы уже находились в разных мирах. И не могли воссоединиться. Никак не могли. Мне надо было перейти в её мир. И тогда бы всё стало просто прекрасно. Так в томительном ожидании воссоединения я впал в забытьё. И очнулся только утром, когда сырой туманный рассвет кое-как дополз до земли, до меня, до моей воронки-окопа.