Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий. Страница 1

Дмитрий Старицкий

ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ ВОЕНЛЕТА ФРЕЙДСОНА

1.

Палата, в которую меня привели, ничем кроме высоты потолка не поражала. Палата как палата. Побелена. Масляной краской окрашена в веселенький персиковый цвет. Две лампочки под жестяными абажурами плоским конусом. Больничка как больничка. На шесть железных коек два окна и один стол с двумя гнутыми венскими стульями. У кроватей деревянные тумбочки. Вот и вся мебель.

Заняты три койки. Исключительно ампутантами, как успел заметить. Под рыжим одеялом верблюжьей шерсти заметно было, что у одного раненого объема в ногах не хватает. Второй был без руки. Третий без обеих ног под самый корень сидел на заправленной койке и терзал небольшой баян, пытаясь выдавить из него смутно знакомую мелодию.

— Вот ваша койка, — заявила мне сестра-хозяйка и для доходчивости постучала ладошкой по спинке. — Располагайтесь товарищ старший лейтенант. Отдыхайте. Белье я принесу. Курить только в особой курилке на первом этаже. Но вам как костыльнику можно и в туалете здесь на этом этаже. По коридору направо за сестринским постом. Ну, я пошла?

— Спасибо вам, няня, — обронил я, смущаясь.

— Хорошо, хоть бабушкой не назвал, — усмехнулась медичка и вышла из палаты, плотно закрыв за собой дверь.

Ей было далеко за сорок. Для меня совсем бабушка, если о сексе говорить. Никогда мне не нравились чрезмерно расплывшиеся бабы в возрасте. Интересно, а это я откуда знаю?

— Давай знакомиться, — безногий положил баян на койку рядом с собой. — Я Коля Раков. Лейтенант-танкист. Сгорел в танке под Ельцом седьмого декабря. Еле вытащили из люка. А ноги уже тю-тю… сжег вместе с бурками. Ах… какие бурки были. Белые. Генеральские. Как думаешь, что мне теперь делать без ног?

Вот так вот. Ни много ни мало, а судьбу ему напророчь. Хотел огрызнуться, что я ему не цыганка с базара, но решил, что не стоит сразу портить отношения с однопалатниками. Перевел в шутку. Переставил костыли, придвинулся ближе и пожал его крепкую шероховатую ладонь. Рабочую такую. Ну и выдал.

— Главное руки целы, — криво улыбнулся я, припомнив юную санитарку в морге. — Хоть подрочить сможешь без посторонней помощи.

Остальные раненые задорно засмеялись, смутив танкиста.

— Баян у него есть, — махнул рукой ближний ко мне следующий ранбольной, что без ноги на койке у окна, коротко стриженый усатый лет сорока мужик, жизнью по виду уже потрепанный. — Сколотит себе тележку на подшипниках и будет на базаре жалостные песни петь. Бабы у нас сердобольные… подадут. К тому же мужиков ражих богато сейчас повыбивает на войне. Не пропадет танкист — главный струмент у него не сгорел. Будем знакомы — я Иван Данилкин, кавалерист из корпуса Доватора, капитан, комэска [1] был. Мне вот действительно на деревяшке с конями несподручно будет. Вот и думай, как жизнь менять, коли, большая ее половина уже кавалерии отдана?

— Пойдешь ты, Иван Иваныч, на ипподром кассиром. Ставки принимать — вернул ему колкость танкист. — Всё ж при конях будешь…

— А я бы на месте Ивана пошел бы на ветврача учиться. Хорошая профессия. Не без гешефта, — заявил третий сосед, который без руки. — Мне проще. Главное рабочая правая рука осталась, — он победно озвученной рукой потряс над головой. Так, что хоть и на нестроевую определят, но в политорганах останусь до конца войны. Это точно! Я — Коган Александр, старший политрук.

— Скажешь тоже… учиться… Куда учиться, когда мне уже за сорок? — буркнул кавалерист. — Мне впору мемуары писать, как я с Дутовым рубался, Капеля от Волги отгонял, с чехословаками схлестывался и от Пилсудского вместе с Гаем [2] в Восточной Пруссии спасался. Как с басмачами гоняли друг дружку по Каракумам… Сопка наша — сопка ваша. И все сопки из песка — барханы называются. И песок там ветром спрессованный твердый как асфальт.

— Та ладно, — недобро усмехнулся танкист. — Тебе, Коган, все просто. Открыл рот, закрыл рот вот и держишь свое рабочее место в чистоте. Если по гамбургскому счету, то руки тебе вообще не нужны. Главное у тебя язык. А он у тя без костей.

Безрукий политрук на подколку никакого внимания не обратил. Видимо привык уже. Снова пристал ко мне.

— А ты кто у нас будешь такой красивый?

— Сам не знаю, — честно ответил я ему. — Очнулся сегодня в морге. Сказали — помер. Уже обмывали. А кто, что, чего… я даже имени своего не помню. Ничего не знаю. Сказали — лётчик. Попал сюда с контузией и сломанной ногой в конце ноября. А сегодня ночью помер. Так-то вот.

— Во, везунчик. На Новый год помереть — это умудриться надо. А звать-то тебя как? — Раков аж подпрыгнул на скрипнувшей койке. Забавно он подпрыгивал без ног на одной заднице.

— Сказали Ариэль Фрейдсон. Ариэль Львович. А так не помню ничего.

— Еврей? — моментально спросил Коган.

— Наверное, — пожал я плечами. — А что такое еврей?

Ответом мне был общий громкий хохот.

— Точно память потерял, — вытирал пальцами слезы политрук. Чернявый. Носатый. Карие глаза навыкате. Длинная шея с ярко выраженным кадыком. — Я вот еврей. И всегда об этом помню. Даже если забуду — напомнят. Но главное то, что я советский еврей. Советский человек.

— Вот вам братья-близнецы. Только разные отцы и матери тоже, но до чего похожи, — укатывался танкист.

— Ты что думаешь, что евреев блондинистых не бывает? — явно обиделся политрук.

Блондин это про меня. Я себя сегодня в зеркале видел. Блондин я чуть рыжеватый с серыми глазами. Больше на мещерского татарина из Касимова похож. Коган в обратку брюнет жгучий.

Тут сестра-хозяйка, стукнув дверью, внесла мне подушку, вафельное полотенце и постельное белье, зубной порошок в квадратной жестяной банке. Мятный. Зубную щетку, монументальную такую деревянную с натуральной щетиной. Обмылок духовитого мыла. Кажись, земляничного. По крайней мере — по запаху — похоже, но запах какой-то химический. Положила это на свободную тумбочку у окна. Уперла руки в боки. И выдала.

— Вы мне, архаровцы, Арика не обижайте. Он защитник наш — летчик-истребитель московского ПВО. Герой Советского Союза. Посмертно, между прочим. Восемь сбитых фрицев у него. Последнего таранил. Ночью. Сам не скажет, так как не помнит ничего с контузии-то.

— Это ты, брат, как Талалихин что ли? — округлил глаза танкист.

Пожал плечами и повернулся к сестре-хозяйке.