Лабиринт (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 8

— Я. Все. Равно. Поеду, — процедила сквозь зубы, не отводя взгляда.

— Поедешь, мать твою.

Согласился он, глядя мне в глаза несколько секунд, а потом, оттолкнувшись от стены, пошел к машине, а я так и осталась стоять, глядя ему вслед. Макс вдруг обернулся ко мне:

— В машину иди. Одно неверное слово — брошу там, нахрен. Можешь не сомневаться.

Наверное, в этот вечер впервые улыбнулась я. Потому что знала точно — не бросит.

ГЛАВА 4. Андрей

Чем дольше я сидел на жесткой койке, наблюдая, как камера постепенно погружалась в предзакатную серость, тем больше убеждался, что все происходящее — театр. Даже не так, скорее "маски-шоу". Весь этот ажиотаж в аэропорту, ореол напускной строгости — вот, посмотрите, дорогие зрители, перед законом все равны. И нам не важно, это олигарх, простой обыватель или чиновник — на чистую воду выведем любого…

Мне до сих пор не выдвинули обвинения, не вызвали на допрос, не посадили к отморозкам — все это мы проходили, и на данный момент я оставался спокоен. По крайней мере, насколько это возможно. Напрягало только то, что забрали телефон, а это автоматически делало меня узником. Не решетки на окнах, не замки на дверях — а невозможность связаться с нужными людьми. Поэтому, единственное, что я мог делать — это ждать, прекрасно зная все нюансы этих задержаний и методов психологического давления. К тому же то представление, которое было разыграно для любопытных зевак, поможет не только им, но и мне. Уверен, что информация давно дошла если не к Максу, то к отцу — точно, и то, что я до сих пор не веду душевные разговоры с одним из наших маститых адвокатов, лишь подтверждает факт применения морального прессинга.

Только среди этих людишек, получающих очередные награды и звездочки на свои погоны, кланяясь изображению президента в массивной рамке на стене, так мало тех, кто догадывается, что их жалкие попытки выбить мне почву из-под ног — нелепы и смешны. Для этого меня не нужно закрывать на засов, а достаточно просто оставить наедине с самим собой.

Потому что стоило мне остановиться, замереть в водовороте вечных дел и суеты, которыми я забивал до упора каждую минуту своей жизни, как в голове проносились картинки… и самая жуткая из них в очередной раз возникла перед глазами.

Больничная палата… в нос ударил резкий запах хлорки, а в ушах звучит противное пиликанье приборов. Тонкая рука лежит на белоснежной простыне, время от времени сжимая ткань в хрупком кулачке, а в синеватую вену, проглядывающую сквозь бледную кожу, воткнут катетер капельницы.

Я стоял у двери, рассматривая Карину, и мне казалось, грудная клетка сейчас разорвется, с треском, от той боли, которая накатывала, словно лавина. Разрасталась, набирала скорость, смешиваясь с ненавистью и яростью, выбивая из легких воздух, и я вдруг почувствовал, что еще секунда — и я, черт возьми, не выдержу и завою. Перед глазами поплыло, но я продолжал смотреть, замечая запекшуюся кровь в уголке рта, закрытые веки, которые время от времени дергались от беспокойного сна, мотание головы, словно она продолжат кричать "Нет… нет… нет… не надо", наивно полагая, что ее уговоры могут хоть как-то помочь. Я не сделал пока ни одного шага вперед, трусливо оттягивая момент, когда придется посмотреть ей в глаза. Черт возьми, как? Как мне сказать ей, что Лены… ее просто нет. Еще пару дней назад улыбалась, примеряя свадебное платье, не веря своему счастью, а сейчас ее нет. И не будет никогда… не будет. Некому больше сказать "мама", разве что фотографиям, которые она будет хранить, как последние воспоминания.

Тихим шагом направился в сторону постели, стараясь не потревожить — с сегодняшнего дня она часто будет жалеть о том, что проснулась. Реальность окажется уродливой, холодной и пустой — словно город после стихийного бедствия. Вместо домов — обгоревшие дотла руины, вместо воды — ржавая жижа, и только небо останется таким же синим, но оно настолько далеко, что к нему никогда не дотянутся.

Пробежался взглядом вниз, по хрупким ключицам, тонким рукам с прозрачной кожей, истерзанной багровыми кровоподтеками, спустился к угловатой коленке, туго примотанной эластичным бинтом к шине. Простыня была откинута, позволяя смазанным мазью ссадинам подсыхать, и то, что я увидел, походило на тьму, которая в один момент поглотила солнце… Разлитые синяки и четкие фиолетовые отпечатки от пальцев, снаружи и на внутренней стороне бедер… Дьявол. Нет. Нет.

Однако правда, уродливая и жестокая, ледяными пальцами сжимала горло, не давая дышать, и издевательски скалилась, с наслаждением наблюдая, как я корчусь от дикой агонии. Упивалась моим отчаянием, разрывающим изнутри при каждом кивке ее головы и издевательском: "Да… Смотри… Они сделали с ней это… Ты виноват… Смотри, не отворачивайся…"

Это невыносимо… Я чувствовал себя зверем, запертым в клетку с железными прутьями, которые с постепенно сдвигаются, приближаясь к телу и впиваясь в кожу. Еще немного — и услышу, как с хрустом ломаются мои кости. Схватил подвернувшийся под руку стул и, ослепленный кровавой пеленой, заслонившей все, что было перед глазами, со всей силы швырнул его о стену.

Карина резко проснулась и подскочила на кровати, дернув руками сорвала катетер — на пол мелкими каплями полилось лекарство. Черт. Я же напугал ее до смерти… не сумел справиться с болью и яростью, которые превращали душу в месиво. Я прильнул к Карине, вдыхая аромат ее волос, и дочь обвила руками мою шею:

— Папа, папочка… — кинжалом по сердцу, потому что она впервые назвала меня не Андреем. — Как хорошо, что вы пришли… Боже… я думала, что умру… там…

Я чувствовал, как она всхлипывает, крепче сжимал ее худенькие плечи, которые подрагивали в такт вырывавшимся из груди рыданиям. Я не хотел делать ей больно, но сжимал в объятиях еще сильнее, боясь оторваться, чтобы посмотреть на лицо и вытереть слезы. Потому что знал, эти несколько мгновений — последние… пока она не начнет меня ненавидеть. Это все, что у меня осталось от тех незначительных фрагментов жизни, когда мы были счастливы.

— Пап… А где мама? — посмотрела мне в глаза, и мне казалось, что я сейчас сгорю, еле выдерживая ее взгляд, в котором еще светилась уверенность… — Позови ее, почему она не заходит?

— Карина, она не придет… — каждое слово словно колючей проволокой по горлу, разрывая его изнутри…

— Как не придет? Почему? Что ты такое говоришь? Мама-а-а-а… Мама-а-а… Позови ее… сейчас. Позови, — она била кулаками по моей груди, вкладывая в эти движения последние силы. В голосе пронзительным аккордом зазвучали отголоски паники и злости.

— Доченька, родная… прости, — толчки кулаками все яростнее, в ее глазах — страх, ужас и отрицание. Грудь вздымается от срывающегося дыхания, а по щекам тонкими ручейками катятся слезы.

— Где моя мама??? Что ты с ней сделал?? Что??? Я хочу ее видеть… позови… позови немедленно… Мама-а-а… Мамочка-а-а-а.

В палату прибежали врачи и, еле удерживая ее тело пока она выгибалась и билась в истерике, вкололи ей какой-то препарат.

— Что ты с ней сделал… Боже… почему она не пришла… Приведи мне ее… Да что же это такое??? Мама… почему ты не идешь… Мамочка-а-а-а.

Она вырывалась, кричала, плакала, выкрикивая гневные слова, билась в истерике, постепенно успокаиваясь — только этот искусственный покой коснется лишь ее тела…

И ей не станет легче от того, что каждый ублюдок, который к ней притронулся, подох, как мразь. Я выследил каждого. Первого нашел спустя пару часов. Он лакал в баре дешевое пойло, а уже через мгновение хрипел, хватаясь рукой за перерезанное горло, с недоумением пытаясь повернуться, чтобы увидеть, кто стоит за его спиной. Второго я застал в его собственной норе — тварь… он даже не думал прятаться, был уверен, что все сойдет ему с рук. На дикие вопли не сбежались ни соседи, ни милиция — никому не было дела до того, что происходит за тонкими стенами этого гадюшника. Третьего пришлось поискать — трусливый ублюдок уже понял, что на него открыта охота. Только это не помогло ему избежать последнего полета в его жизни — вниз головой, в открытый коллектор, где он захлебнулся таким же дерьмом, которым являлся сам.