Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 23

Только забрезжил день, Женя вскочила и пошла. Шла так уверенно и без оглядки, словно совершенно точно знала, куда и к кому идет. И правда, она знала — к Ярошу. Это решение явилось внезапно и казалось ей теперь единственным спасением, единственным исходом. Только б увидеть его, только б убедиться, что он жив, цел, — и станет ясно, что делать, куда деваться.

Она взобралась на гору по деревянной лестнице, пересекла Большую Житомирскую и пошла маленькими улочками, чтоб обойти Владимирскую.

Так же как вчера, никто не обращал на нее внимания, никто не остановил. Она остановилась сама.

Из какого-то двора донесся такой пронзительный вопль, что Женя пошатнулась и схватилась за дерево. Мгновение длилась тишина. Потом новый душераздирающий крик ножом вонзился в сердце. Кричала женщина.

Редкие прохожие, боязливо озираясь, поворачивали назад, прятались в подворотнях. Женя застыла на месте. Она видела, как из ворот, метрах в ста впереди, выехала длинная тупорылая грузовая машина, в кузове которой стояли немцы и полицаи. Откуда-то снизу, у них из-под ног, вырывался отчаянный крик. Фигуры немцев раскачивались. То ли оттого, что машина двигалась, то ли оттого, что они топтали ногами женщину, лежащую в кузове. Машина исчезла, а в ушах у Жени все еще звенел и бился безнадежный крик.

Она заставила себя идти дальше. Возле ворот, из которых выехала черная машина, стояли две женщины, бледные как полотно Они смотрели перед собой слепыми, невидящими глазами.

— Что тут случалось? — спросила Женя, глядя то на одну, то на другую.

Женщины молчали. Женя тоже молчала, не в силах отойти.

Наконец одна из женщин, не поворачивая головы, дрожащим голосом сказала:

— Это Катерина Бондарь, из пятнадцатой квартиры. Еврейского ребенка у себя прятала… Девочку сразу же прикладом по голове и в машину. И Катерину туда же…

— Должно, в Бабий яр повезли, — прошептала другая.

— Куда же еще?

Она посмотрела на женщин. Одна из них была моложе, другая старше. Они переглянулись, и теперь уже не слепой страх, а жгучую боль и гнев увидела Женя в их глазах. Поняла, что стоит ей сказать: «Я бежала из этого… яра, спасите меня», — и женщины спрятали бы ее, как прятала еврейского ребенка Катерина Бондарь. Женя, задыхаясь, проглотила слезы.

Она ничего им не скажет. У них, наверное, дети, и не может она спасать себя такой страшной ценой.

По улице вновь промчалась машина с немцами и полицаями.

«Охота на людей», — прошептала Женя и повернула назад. Нет, и к Ярошу она не пойдет, не имеет права. Может быть, он скрывается, ведь никто, кроме дворничихи, не знает, что он там. Может, за ним следят? Они ведь ни о чем не успели поговорить, ни о чем не успели условиться… Может быть, рядом с ним, на том же этаже, живут люди, которые донесут, сразу же пойдут звать немцев. От одной мысли, что из-за нее может погибнуть Ярош, ее стал бить озноб.

Не заметила, как прошла уже знакомый путь до оврага под Старокиевской горой. Но теперь этот крутой обрыв, хотя кругом было светло, казался ей западнею. Сверху — со всех сторон — виден каждый ее шаг. Она беспомощно посмотрела вокруг. Глинистый откос поднимался над ее головой. «Это тоже яр, тоже яр», — мелькнула мысль.

Стиснув зубы, Женя побежала по ступенькам вверх на другую сторону оврага, вышла в тесный Десятинный переулок и повернула налево. Это сюда она приводила школьников на раскопки развалин Десятинной церкви. Древнее киевское городище, княжеские палаты, сторожевые башни — все это было когда-то здесь и исчезло навеки.

Да что там старина! Даже летние экскурсии прошлого года казались Жене теперь чем-то неимоверно далеким. Это было в другом веке, в другой жизни.

Она быстрым шагом обошла Андреевскую церковь и там, на склоне, в густом кустарнике, почувствовала себя в безопасности. Здесь не было яра, не было колодца, в который каждый мог сверху заглянуть. Крутой склон сбегал к каким-то задворкам, а впереди… Лишь теперь Женя глянула перед собой и замерла. Безграничный простор хлынул в ее широко раскрытые глаза. Днепровские дали открылись ей в горячих переливах желтых осенних красок. Приднепровские луга протянулись до самого горизонта, до темной стены соснового бора. А ближе, под кручею, голубым рушником простерся меж песчаных берегов Днепр.

Все жило, переливалось светом, дышало, двигалось. Только Днепр замер, засмотрелся в небо. Замер и безлюдный, покинутый Труханов остров, белые отмели, песчаные косы. Все вокруг было таким свежим, умытым, словно только что возникло из первозданного хаоса и впервые предстало перед человеческим взором. Женя вздрогнула. Могло случиться так, что она никогда больше не увидела б всего этого. Никогда! Этого не увидят уже мать, тетя Дора и тот русый однорукий Ваня, который так нежно вел свою подругу.

Взор ее затуманился, все расплылось, закрылось пеленой. Женя утерла глаза, но слезы опять набежали. Немыслимое напряжение этих дней внезапно прорвалось в рыдании. Корчилось тело, она судорожно хватала ртом воздух, она задыхалась от боли, кусая пальцы, подавляя крик, может быть, еще более страшный, чем донесшийся утром со дна немецкой грузовой машины.

Молчаливая, упрямая сила, которой Женя даже не знала за собой, помогла ей взять себя в руки. Чувствовала полное опустошение, ее словно палками побили, и все же вместе со слезами ушла нестерпимо горькая муть, которая сжимала горло, не давала дышать.

«Не поддамся, не поддамся», — сказала себе сквозь стиснутые зубы.

Прошел час или два. Измученное, но живое тело снова напомнило о себе острым приступом голода и жажды. Женя спустилась немного ниже, разглядев сквозь заросли клочок огорода. На увядших стеблях увидела несколько мелких помидоров, жадно съела их; теперь уже не так хотелось пить. Урожай с огорода был тщательно убран. Разворошив ногами сухую картофельную ботву, Женя нашла с десяток мелких картофелин, а на самом краю грядки выдернула из земли три тонких морковки. На сегодня хватит.

Вторую половину дня Ярош просидел дома. Он ждал, но был спокоен. Наверно, Женя захлопоталась, провожая своих. Придет утром.

Но утром Перегудиха шепнула ему несколько слов, от которых Ярош зашатался.

Теперь ожидание стало мукой. Тревога гнала его из дому, и она же, до боли дергая нервы, еще злее толкала его назад: «А вдруг? А вдруг пришла? Вдруг есть какие- нибудь вести?»

Перегудиха смотрела на него испуганными глазами и только молча качала головой: нету.

Женя… Зачем он согласился, чтоб она пошла? Где была его голова? Это безумие!.. Она шла, шла и думала о нем, а потом и ее, раздетую, расстреливали, бросали в яму. Что это такое— Бабий яр?.. Как и множество киевлян, Ярош впервые услышал это название. Оно шепотом передавалось из уст в уста, вызывая ужас, гнев, проклятия и полное тяжкой боли недоумение: «Как это могло произойти? Конвейер смерти. Идут и идут. А пулеметы выплевывают пули в живые сердца, в живые глаза».

Зачем он согласился, чтоб она пошла?

В висках неустанно стучали молоточки. Голова раскалывалась на части. «Как могло произойти?..» Могло! У Яроша сжимались кулаки, и он готов был кусать их от бессилия. Могло! Об этом говорили взгляды, полные ненависти. Об этом говорило и другое. Жизнь научила его слушать, научила смотреть и видеть. А он видел сегодня и тех, кто, услышав о Бабьем яре, лишь улыбались. Это были те же самые люди, которые две недели тому назад грабили магазины и склады. Теперь они шныряли по квартирам погибших. Клопы выползали из щелей на свет дневной.

Ярош не мог усидеть в четырех стенах. Каждый раз он проходил несколько кварталов в другом направлении. Сейчас он оказался на Красноармейской. На всех углах еще висели объявления: «…должны явиться 29 сентября в 8 часов утра с теплой одеждой и ценными вещами». Безумец, как он мог согласиться, чтоб она пошла!

Взгляд Яроша привлек новый приказ. Он подошел к афишному щиту вплотную, и черные буквы запрыгали перед глазами.