Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 83

Они выходят из редакции. На улице Толя опять возвращается к утреннему разговору. Маяковский и — смерть? Это немыслимо. «Литературная газета» придет только послезавтра. Там, наверно, будет подробное сообщение.

Марат реагировал на это по-своему. Никаких разъяснений, никаких сообщений. Две строчки: умер — и все. Чтоб не было лишних разговоров.

— И мыслей! — язвительно добавил Толя.

— А что! — голос Марата — сама решительность. — Вредные мысли — долой!

— Если человек думает, это уже полезно, — сказал Игорь.

— Кому? — грозно спросил Марат. — Кому полезно?

— Людям. Обществу.

— Общество, — поучительно ткнул пальцем Марат, — разделено на классы. Что полезно одному, вредно другому.

Игорь умолкает, недовольный собой. Чтобы спорить и доказать свое, нужен твердый голос. А не такой, как у него: тихий, с вопросительными интонациями. Его не так-то легко сбить, вот только спорить он не мастер. «Толя, почему ты молчишь?» Он привык, что Толя всегда поддерживает его веским словом. Но Толя молчал.

Тогда Игорь сказал:

— Будет, непременно будет сообщение. Обо всем надо рассказать подробно и правдиво.

— А нам выгодно распространять такие вещи? — нахмурился Марат. — Я бы просто написал: «Умер от несчастного случая». Как это так — застрелился?..

Толя посмотрел на него:

— Значит, не говорить людям правды, хитрить. И как понимать: «выгодно», «невыгодно»… Что это тебе — торговля?

Даже Марат, который любит, чтоб последнее слово оставалось за ним, замолчал, искоса поглядывая на Толю. Почему это его так волнует? Зачем докапываться — как, да что, да почему? Факт, как говорится, налицо. И делу конец.

Через несколько минут Игорь, чуть смущаясь, прощается. Ему надо домой.

Теперь они идут вдвоем. Толя и Марат.

— Домой, — хмыкнул Марат. — А чего он там не видел?

— Как чего? Мать, отец… С его отцом есть о чем поговорить. Учитель. А сколько у них книг!

— Беспартийщина…

— Ну и что ж? Родители беспартийные, зато Игорь — идейный комсомолец.

— А до партийного билета ему как до Москвы на карачках. Всю жизнь будет писать в анкете «прочий».

Толя махнул рукой:

— Прочий… Через пять, ну, пускай через десять лет будет социализм и все анкеты выкинут на помойку.

— Ерунда! — Марат даже присвистнул. — Соцпроисхождение и соцположение, Толя, это фундамент, на котором все стоит. Если крепок фундамент, и ты стоишь крепко. А нет — качаешься… Пролетаризоваться ему надо, вот что!

— А я думаю, что ему надо учиться. Да и нам не мешает.

— Ну конечно! — искренне возмутился Марат. — Бросить фронт пятилетки и усесться за школьную парту!

Толя не ответил. В самом деле, бросать фронт нельзя. Он работает и сам себе рабфак на дому. Но как трудна эта наука. Когда читать? Сотни книг, журналов зовут, хватают за полы: читай!

— Толя, я у тебя заночую, — сказал Марат.

Толя кивнул. Но он недоволен. У него, по составленному им расписанию, история средних веков, статья Луначарского. А с Маратом какие занятия?

— Что, опять поссорился?

— Разве это ссора? Мне душно в этом мелкобуржуазном гнезде. Можешь ты это понять?

— Нет, не понимаю.

— Классового подхода у тебя нет!

Толя пожал плечами. Надоело спорить. Есть на свете вещи несравненно более важные. О них он должен думать. «Думами-думами, словно море кораблями, переполнилась лазурь…» Так сказал поэт. Но где эта лазурь? Пасмурный, дождливый день. И, может быть, еще долго-долго будут говорить об этом апрельском дне. Почему так рано умирают поэты? Не страшно умереть молодым, если ты уже что-то успел сделать. «Думами-думами, словно море кораблями… Будет бой огневой! Смех будет, плач будет перламутровый…» А что это значит: «перламутровый плач»?.. У кого спросишь? Если б у самого Тычины… О, великая неизведанная страна Поэзия, как найти свою дорогу к ней?

Они приходят на квартиру старой одинокой вдовы, у которой Толя снимает комнатушку. Пьют чай с бубликами. Потом, сунув Марату какой-то журнал, Толя упрямо склоняет голову над учебником.

А поздно вечером ложатся на одну кровать. Валетом.

Это им не впервые.

Прежде чем читать рукопись, Плахоття, блеснув гигантскими очками, изрекал:

— Сократить!

Страдальческое выражение на лице автора делало секретаря еще непреклоннее.

— Все на свете можно сократить.

— Даже «Войну и мир»? — спросил как-то Толя.

— Еще как!

Однажды Толя, написав репортерский отчет на страничку, подколол к ней десять листков чистой бумаги. Плахоття пощупал: «Ого! Сократить…» — «На сколько?» — «Наполовину!» — «Ладно, — сразу согласился Дробот, — но сперва прочитайте…»

С тех пор Плахоття, хмурясь, просматривал каждую его рукопись и только после этого — зато еще тверже — произносил свой приговор.

Но и после сокращения Плахоття читал лишь то, что должно было немедленно идти в набор. Всем остальным материалам предстояло пройти еще одну операцию.

— В чистилище! — объявлял Плахоття.

И сотрудник направлялся в маленькую комнатку, где за узким коричневым столом сидел очень тихий человек с седыми усиками под приплюснутым носом. Старомодное пенсне на черном шнурочке казалось случайным на его широком лице. Потирая покрытое редкими волосами темя, он читал, смакуя каждую фразу, иногда, отложив ручку, заглядывал в словари, высокой стопкой лежавшие сбоку на столе, и снова колдовал над рукописью.

Вот этот редакционный закоулок Плахоття называл «чистилищем», а Степана Демидовича — чабаном точек и запятых. «Не совсем точно, — улыбался Степан Демидович, — да уж лучше быть чабаном, нежели овцой».

Дробот охотно присаживался к столу и с любопытством школьника следил за пером Степана Демидовича. Вот оно одним росчерком отсекло полфразы. Толя тихо охает. Глубоко сидящие глаза Степана Демидовича с ироническим сочувствием смотрят на него сквозь стекла.

— Прошу вас, прочитайте вслух, — говорит он.

Дробот читает фразу вслух и удивляется. С какой силой она зазвучала — стройная, мускулистая. Исчезла пена лишних слов. Какая там пена! Свинцовый груз…

Когда же, когда ты постигнешь эту святую премудрость, ведь время бежит, как кровь из раны, и тебе уже двадцать?

Он с завистью смотрит на толстые словари, возвышающиеся на краю стола. Сокровища, сокровища! А в руках у него лишь медяки.

— Дело не только в том, — продолжает Степан Демидович, — чтоб отвеять мякину и чтоб каждое слово попадало в цель. Вы знаете, что такое точка? Думаете, ткнул пером — и все. След мухи на листе… Нет! Один умный писатель сказал: никакое железо не может с такой силой вонзиться в человеческое сердце, как вовремя поставленная точка.

Дробот не успевает спросить, кто это сказал. Перо Степана Демидовича снова в действии. Тонким крючком вытаскивает оно откуда-то, чуть ли не из конца фразы, главное слово и ставит его вперед. Только что это слово барахталось, как щенок в корыте, а теперь подняло голову, повело шеренгу за собою. Дробот, улыбаясь, качает головой.

Иногда Степан Демидович откладывает перо и ворчит:

— Пора, пора самому бурьян выпалывать.

Дробот берет ручку и придирчиво перечитывает свои странички. Выпалывает слова-паразиты, отвеивает мякину.

— А тут, видите, как густо, — показывает Степан Демидович. — Прорывочка нужна! Знаете, как выращивают сахарную свеклу? Каждому корню нужны солнце, воздух и грунт. А если слишком густо, вырастут тоненькие хвостики.

Однообразная и кропотливая работа, видимо, не тяготила Степана Демидовича. Глаза его светились тихой радостью, когда он говорил: «Кажется, в сегодняшнем номере ни одной ошибки».

А когда выдавался свободный часок, Дробот заводил с ним разговор на литературные темы. Смолоду Степан Демидович писал стихи. Смолоду! Значит, еще до революции? Дроботу это казалось невероятным. Тогда жили и писали Леся Украинка, Иван Франко, Михайло Коцюбинский. И уже действительно чудо то, что их видел, слышал Степан Демидович.