Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари. Страница 48

Ладно, хотите в профиль, валяйте в профиль. Только не пытайтесь облагородить мне нос, шайка вы подлецов!

Где звезда, где моя желтая звезда? А, вот она.

Что? Это еще не конец? Что еще вам от меня нужно? Выше голову? А на кой хрен выше голову? Могли бы и сами изуковечить как вам нужно, вам за это платят.

Да вот что еще, у меня был друг, не могли бы вы изобразить его рядом со мной? Черный козел. Как это, с какой стати? Он погиб, пытаясь ублаготворить ее, сделать счастливой. Ну идеалист, идеалист. Ладно, ладно, как вам угодно.

Что, уже все? Вы уверены, что ничего не упустили? Позвольте-ка мне глянуть. И солонка, и велосипедный насос, и шесть пар хорошо надраенных башмаков? Ну да, реликвии. У потомков должны быть объекты культа.

Ну что ж, сойдет. По мне, в этом не хватает души, но нельзя же требовать невозможного.

Так, а теперь извольте показать, куда вы намерены меня установить. Я не соглашусь на что попало, у меня был миг взлета, и я удостоился минуты молчания, заплатил я достаточно дорого, шесть миллионов, так что имею право претендовать на самое лучшее место. Но предупреждаю, если вы попытаетесь меня сунуть вместо неизвестного солдата, я вам такое устрою, что вы долго будете помнить. Нет, нет, рядом со Сталиным, тьфу, тьфу, тьфу, я не желаю. А вот возле шволежеров [39] Жозефа Бонапарта, расстреливающих цивильных испанцев для «Ужасов войны» Гойи, будет совсем даже недурно. Смотри-ка, а я и не знал, что это здесь, я-то думал, что это составляет часть культурного наследия Франции. Скажите, а почему все эти герои без штанов? А-а, потому что они были убиты в процессе, в самый вершинный момент. Так, может, и мне? Не желаете, чтобы я тоже снял штаны? Разумеется, будет видно, ну и что из того? Ага, ага, я понял. Все кругом антисемиты.

42. А если я откажусь?

А что, если я откажусь? Если отвечу «нет» их братству, всему этому их Воображаемому музею? Как-никак, они мне дали определенные обещания, дали честное слово, на протяжении двух тысячелетий не прекращали обзывать меня собакой, обезьяной, козлом; слово надо держать, они не имеют права вот так, с бухты-барахты, объявить мне, что я вовсе не собака, не обезьяна, не козел, что они мне врали, что все это время уверяли меня, будто я не принадлежу к роду людскому, только для того, чтобы меня приободрить. Они выдвинули мне условия, я принял их, мы подписали кровью договор, и я долгие столетия лез из кожи, исполняя его, оставаясь на своем месте, в гетто. Никто так долго и такой дорогой ценой не платил за право не принадлежать к роду людскому. Я позволял, чтобы на меня плевали, чтобы меня убивали, осмеивали, но я сохранял свою честь, и в течение всех этих столетий мне удавалось ее спасти. Я был козлом, от меня воняло, я был бессердечным, бездушным, был недочеловеком, и чтобы теперь вот так сразу я отказался от своих привилегий, согласился стать одним из них только потому, что они нашли другого козла, черного или желтого, и решили скомпрометировать и меня, приняв в свой исторический гобелен, в свое рыцарство?

Я огляделся. Да, никаких сомнений, они теснятся, освобождая мне место. Маршалы Наполеона чуть попятились, крестоносцы подвинулись и знаками приглашают меня подняться, встать между Святым Людовиком и Роландом, победителем мавров, как в те времена называли арабов.

Нет, лучик света еще есть, он, как обычно, долетел из Франции: буквально только что один процент опрошенных сынов Жанны д'Арк одобрил уничтожение Гитлером шести миллионов жидов, сорок процентов назвали себя антисемитами, тридцать четыре заявили, что никогда бы не проголосовали за жида.

Я, можно сказать, ухватился за эту слабую надежду, похоже, для меня еще не все пропало.

Но тут весь гобелен озарился нежным сиянием. И на сей раз сияние это исходило не от принцессы из легенды, то был свет прощения, и источником его была мадонна с фресок. Ибо с самого верха гобелена, где возносится купол Святого Петра, раздался взволнованный голос, изрекший: «Евреи неповинны, они не распинали Христа».

Так что о сомнениях и колебаниях уже и речи быть не может.

43. Шварце Шиксе (бесконечное продолжение)

Шатц на своем командном пункте склонился над картами. Держа в руках компас, он ищет самую эффективную позицию. Он прав: нельзя продолжать лезть на нее как попало, надо отыскать что-то новенькое. Я вхожу в палатку, козыряю.

— Вы уверены, что она мне все простила?

— Все.

— Восстание в гетто?

— Уверяю вас, она и думать об этом забыла.

— «Протоколы сионских мудрецов»?

— Да это же очередная золотая легенда. Литературное произведение, не более того. Короче говоря, явление культуры.

— А нос? Уши?

— При нынешних-то успехах косметической хирургии о них и говорить не стоит.

— А Господа нашего Иисуса, мир праху Его?

— Он же не виноват, что был евреем.

— Гитлера?

— Ну не надо было бы вам это делать в Германии, мы от этого до сих пор страдаем, но ведь вас было ужасно много, вы не могли помешать себе в этом.

— Вы же знаете, мы занимались ростовщичеством.

— Не будем даже говорить об этом.

— Иногда мы спали с арийскими женщинами.

— Шлюхи есть шлюхи, что с них взять.

— Знаете, нас ведь обвиняли в том, что мы подмешиваем в мацу кровь христианских младенцев.

— Немцев тоже оклеветали. Вспомните, сколько клеветы было про Орадур, Лидицу, Треблинку.

— Кстати, Маркс был евреем.

— Предадим забвению.

— Правда? Вы мне все прощаете?

— Все.

— Честное слово? Херем?

— Херем.

— Даже Эйхмана?

— Прощаем и Эйхмана. Ему нужно было лучше прятаться. Хаим, вы сами видите, я без всякой задней мысли предлагаю вам стать всецело одним из нас. Государству Израиль я выражаю самые сердечные пожелания. Я хочу, чтобы он занял свое место в системе государств…

— В какой системе? Системы вроде этой я не…

— Германия предоставляет Израилю почетное место справа от себя.

— Справа? Ну нет. Предпочитаем слева.

— Слева, справа, какое это, в задницу, имеет значение? Вы хотите быть с нами или посылаете нас? Полковник Хаим, давайте… Покажите нам это!

Ну уж нет! От такого предложения я взбеленился:

— Ничего я вам показывать не буду. Во-первых, это ничего не доказывает, в наше время большинство протестантов обрезанные!

— Полковник Хаим!

Я приуныл. Почувствовал, что позорю мундир. Ну не привык я еще, не привык. Враз, в один день не становятся полноправным человеком. Я снял штаны.

— Ступайте на поле чести, полковник, и чтоб там все ходуном ходило! Вы что, не видите, как она томится?

Я все еще колебался. Господи, как мало значит такая штука, как гений, когда имеешь дело с подобной мечтой о счастье и совершенстве!

— А нельзя ей подсунуть кого-нибудь другого? — несмело предложил я. — Хотя бы французов. Они всегда были склонны к этому, можно сказать, исторически. Пусть-ка они теперь, когда вновь обрели государственное величие, попробуют еще разок.

И тут я увидел барона и графа в камуфляже; они прокладывали дорогу через цветущую поляну, окруженные резвящимися музами и грациями, которые несли в каждой руке по «Страдивари», а за ними геральдические фигуры, такие гордые, такие реалистические, такие фигуративные, надменно попирающие абстракцию, следовали, обернувшись лицом к желтой опасности, что возрастает прямо на глазах, а она вся красная, колоссальная, вся на тысячу лет, вот что значит по-настоящему массы, боевой народ, мой легионер, и все это колышется, воет, свистит, бурлит, разливается, держится за конец Мао Цзедуна во главе с маленькой красной книжечкой, что закрывает горизонт своим единственным раскосым глазом, китайцы пошли все, их семьсот миллионов, не считая сотен миллиардов потенциальных китайцев, которые имеются у них про запас, в резерве, но которые готовы в любой момент расползтись по гобелену.