Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 14

Улита глазам своим не поверила: новенькая пятерка лежала у лампы. Сама налила из особой бутылки. И больше того изумилась; не стал пить Артюха.

— На собрание тороплюсь! Секретно и по особо важному вопросу. Уполномоченный прибыл по хлебу. Меня, Романа, конечно, учителя, да Карпа только и допускают. Расписывать будем. Меж делом-то добежала бы к тому же Ивану Кондратьичу… И вот еще что. Может, другой раз я и сам что-нибудь про тебя говорить буду в школе али там где. Так это для виду. Потом-то мы по-своему повернем, как и с этим налогом. Поняла?

Как в тумане слушала Улита торопливый шепот Артюхи. Сделала всё, как велел: и старосту, и мельника такой же скороговоркой оповестила. А наутро Игнат — сын Дениса — на телеге подъехал, мешок гороху привез, пуда три:

— Тятя сказал: твоя доля. Сеяли, молотили вместе: исполу, стало быть.

Ничего не могла понять Улита, голова у нее пошла кругом. А потом и того чуднее: рассыльный из сельсовета собрал всех неграмотных в школу, в этом же списке оказалась и Улита. Когда до нее дошла очередь и она совсем уже приготовилась сказать учителю, что читать и писать умеет, Артюха опередил:

— Вот это и есть, Николай Иванович, та самая горькая сиротинушка Улита, про которую я вам недавно рассказывал, — начал он, отмечая галочкой в списке. — Мужа в германскую потеряла, хозяйство сгорело вчистую. Колотится как рыба об лед: ни кола у нее, ни двора. Стопроцентная что ни на есть батрачка. Баба — огонь, первеющий кандидат в делегатки!

— Кандидат, говорите? Это не у нее ли с лавочником какие-то давние недоразумения? — снимая очки и щурясь, спросил Николай Иванович. — И будто бы конкурент не сдается?

— Был грех.

— Ну уж, Ортемий Иваныч, знай край, да не падай! — не вытерпела Улита, — Коли хочешь знать, с этим Кузьмой за три версты до ветру не сяду. Думаешь, как вдова, так можно любую напраслину?..

— Эко метнуло ее! — Артюха давился смехом. — Ты про Фому, а она про Ерему! Да про то, что ли, я говорю! И Николаю Ивановичу вовсе это и неинтересно знать, кто на тебя виды имеет. Важность какая! Я про то, что против государственного законодательства были у тебя правонарушения. Вот я о чем. — И, повернувшись к учителю, добавил уже без смеха: — Вызывал я ее, разъяснял. Вроде бы теперь и не слышно. Не гонит. Верно я говорю, Улита? Баловство это и дурман. Наследие проклятого империализма. Ты, Улита, садись. Слыхала, что Николай-то Иваныч сказал? Значит, два раза в неделю: во вторник и в пятницу, как стемнеет. Здесь, в этом классе.

— Мы с тобой, Верочка, пока еще здесь чужие, — говорил отец дочери вскоре после переезда в Каменный Брод, — да-да, не удивляйся! Видишь: ограда церковная и та заново масляной краской выкрашена, а у нас в школе потолок прогнил. Видно, наши предшественники работали до звонка: день прошел, и ладно. Сейчас перед нами другие задачи. Окна школы должны светиться и вечером и поздней ночью. А там посмотрим, не поблекнет ли от этого позолота на церковном иконостасе! Нас двое, и это уже хорошо.

Через неделю состоялась первая лекция. В школе завесили окна, на доске натянули экран. Николай Иванович рассказывал о солнечной системе, о том, что Земля — малая песчинка в мировом пространстве.

Верочка стояла у волшебного фонаря, меняла пластинки из серии «Прошлое и настоящее Земли». Наблюдала со стороны за выражением лиц собравшихся. Было их человек двадцать. Сидели тихо, слушали с видимым любопытством. И ни одного вопроса в конце. Встали и разошлись, оставили на полу ворох мусора от семечек, на партах — в углублениях для чернильниц — раздавленные окурки.

— Что еще приготовить? — спросила Верочка. — Мне кажется, лекция не удалась?

— Не сразу, — хмуро ответил отец, — это тебе не завод. Подбери «Каменный век, первобытная община и рабовладельческое общество».

На следующее воскресенье тесный класс не вместил всех, кто пришел послушать нового учителя. Собрались задолго до назначенного часа.

— Стало быть, не ахти как завидно при коммунии-то жилось, — коли в это же самое время господа обозначились! — дребезжащим смешком отозвался от печки маленький, черный как жук, мужичишка, когда Николай Иванович говорил о разложении первобытной общины. — Это как же понимать?

— А вот так и понимайте, — отвечал учитель и принялся второй раз обстоятельно объяснять крестьянам, как зародилась частная собственность и появились классы, угнетатели и угнетенные.

Мужики слушали, чесали в затылках.

Кузьма подтолкнул локтем соседа:

— А бог-то куда же смотрел?

— До бога не так-то легко добраться, — с усмешкой продолжал Николай Иванович. — Бог любил принимать жертвы: кто больше даст, тому он и помогал.

— Стало быть, есть он всё-таки, бог-то?

Николай Иванович помедлил с ответом:

— Скорее всего, что нет. Ведь иначе он не допустил бы того, чтобы советская власть отняла у богатеев землю, фабрики и заводы.

— Мудрено!

— Согласен. Не каждому это понятно, — отвечал Николай Иванович. — И особенно тому, кто живет по пословице: «Что мое — мое, что твое — тоже мое». А мы говорим — наше. Вот ведь дело какое! Как видите, мнения разные. Но нас большинство, и — хочешь не хочешь — сила теперь в руках рабочего класса и крестьянской бедноты. Кое-кому это очень не нравится. Большевики всё это прекрасно понимают. Будем ломать старое! А для начала кое-кого раз навсегда отучим обманывать, обирать, обвешивать.

— А ты поймал меня за руку?! — выкрикнул мужичишка.

Это и был лавочник Кузьма.

— Поймаем!

Зашумели в классе, задвигались. Видела Верочка: недобрые огоньки загорелись в глазах Кузьмы Черного.

В первом ряду поднялся секретарь сельсовета Артемий Гришин. Этот много раз уже сам приходил к учителю за свежей газетой.

— Я так смекаю, граждане-товарищи, — начал он, прокашливаясь и приглаживая на залысинах жиденькие рыжеватые волосенки, — «мое» и «наше» они долго еще не помирятся, особливо в крестьянстве. Про это и в книгах написано, жадность — она от вековой несознательности нашей, от темноты происходит. Просвещенье нужно, агитация то есть. Принципиально я — против Кузьмы! На сегодняшний день это форменная гидра и паразит. Но у Кузьмы — патент, бумага гербовая! Тут никуда не попрешь! Раз наше рабоче-крестьянское государство дозволило, уважать следует. Потому как не будь у нас лавочки, в Кон- стантиновку — за двадцать-то верст — за спичками не вдруг обернешься!

— А селедку тухлую та бумага дозволяет ему продавать?! — выкрикнул женский голос с последней скамейки.

— Ты, Улита, помолчала бы лучше, — отмахнулся Артюха. — Николай Иванович человек у нас новый, дай ему осмотреться. Не встревай в партийные разговоры. А я, поскольку есть на платформе, заявляю принципиально и при всем народе: рыльце-то у тебя тоже в пушку. Ты почем нынче за четверть-то лупишь?!

Зычным хохотом громыхнул переполненный класс:

— Правильно, Ортемий Иваныч, так ее!

Не смеялся один учитель. Отложив очки, он смотрел в лица сидящих, и Верочке показалось, что он не совсем доволен высказыванием секретаря. А почему? Когда расходились крестьяне, сбоку от Верочки кто-то сказал простуженным басом:

— Башковитый мужик, одначе, ловко он Кузьму ошарашил!

Повернулась Верочка, кузнеца увидела, а правее того — мужичище ростом на целую голову выше Карпа Даниловича, смоляной бородищей зарос по самые глаза. Кузнеца Верочка уже знала, а этого первый раз видела. Последним протиснулся он в угол и всё время, пока вел беседу учитель, сидел недвижно, посматривая то на самого рассказчика, то на Верочку, и густые лохматые брови его при этом шевелились, как крылья.

«Вот он — кулак! — подумала Верочка. — И на людей зверем смотрит. И опять непонятно: если кулак, почему об отце говорит „башковитый“. Значит, присоединяется?! Почему бы при всех не сказать об этом, как секретарь, например? Непонятно!»

На другой день к вечеру прибежал в школу Володька, запыхался:

— Николай Иванович! Кузьма половину бочки селедок в огороде в землю зарыл! Ей-богу, не вру: сам видел! Испугался, что вы изловить его погрозились, вот и зарыл, правильно Улита говорила. Может, сходите?