Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 37

Коленки дрожали у Артюхи, когда, придерживаясь рукою за стенку, пробирался он по темному коридору. На крыльце вздохнул, вытер ладонью залысины. Под окнами сплюнул и чертыхнулся вполголоса, — споткнулся о камень, за углом постоял, огляделся, прислушался. Повременил еще. Ноги теперь порывались с места мчать его волчьим скоком прямиком за Ермилов хутор, а ухо тянулось к окну. О чем они там разговаривают? Спать лягут, да где это видано, чтобы девки уснули не пошептавшись? А окно-то настежь, занавеской марлевой всего лишь задернуто. А ну как назовут всё же Улиту? Тогда он знает, что делать.

Повременил Артюха еще минут десять. Вот и лампу задули в комнате. Татем неслышным прокрался Артюха на завалинку. Так и есть, — разговаривают. Рядом лежат на одной кровати, а головами к окну. Ну конечно, про любовь — амуры! О чем больше девкам вздыхать?! Артюха даже поморщился и подумал, что зря вернулся.

— Вот как надо любить, Риточка! Ты бы поверила? — уловил он сказанное вполголоса Верочкой.

— По правде сказать, не вяжется это в моем представлении, — помолчав, ответила библиотекарша.

— А по-моему, так оно и есть, — задумчиво продолжала дочь Николая Ивановича. — Я вот к ней давно уж присматриваюсь. Женщина она грубая, дерзкая, может сказать любую вульгарность. А почему она стала такой? И не кажется ли тебе, что грубость — это ее единственная защита? Прежде всего — она человек одинокий и глубоко несчастный. Мне много о ней рассказывала Кормилавна. Она ее осуждала, конечно. И это понятно: мать Дуняши не могла поступить иначе. Я соглашалась тогда, у меня были кое-какие подозрения. И не только подозрения. Не знаю, может быть, это и нехорошо, но на похоронах Дуняши, когда я стала говорить, помнишь, у меня было очень бессвязное начало. И вот я увидела Улиту. Я готова была тогда указать на нее пальцем, и хорошо, что сдержалась: столько ужаса, боли было в ее глазах. Помнишь, она не голосила, а ведь это во сто крат хуже. С тех пор больше года прошло, и я часто вспоминаю этот ужас на ее лице. Думаю…

Артюха и дышать перестал, весь превратился в слух.

— То, что мы узнали сегодня, взволновало меня, — продолжала Верочка. — Памятник, митинг — всё это хорошо. Но это потом. Кстати, мне почему-то кажется, что Артемий Иванович несколько преувеличивает со своими запросами и отношениями. Как и все чернильные души, он раболепствует перед каждой бумажкой. Ну и второе: как бывший волостной писарь, он всё еще по инерции считает себя звездой первой величины. Это папа так про него сказал. Ладно, шут с ним. Надо нам, Рита, хорошенько подумать, как повернуть сознание Улиты. Вот честно тебе говорю: хочется верить, что человек она не потерянный. Кто-то ее сбивает, ты понимаешь? У меня и в дневнике об этом записано. Как вот тут поступить?..

Начинало светать, когда счетовод колхоза появился на скотном дворе. Для начала набросился на пастуха — татарина Мухтарыча, что коровы не доены и воды нет в колоде.

— Я тебя, что ли, буду доить? — ответил старик. — Ты — начальник, заставляй своя люди! Я — пастух. Чего ты кричишь? Или никто не боится?

Артюха не стал терять время на пустые разговоры с Мухтарычем: важно, что он был здесь затемно, что указал на непорядок. Потом, сам не зная за что, выругал кладовщика, накричал на конюха. Сел за свои бумаги в конторе, прищурил желтые глаза.

Глава шестая

Хмурым вернулся Николай Иванович из Бельска, — на пленуме сняли с должности секретаря райкома Акима Мартынова. Долго решали вопрос: кому же теперь доверить руководство партийной организацией района. Николай Иванович выступал дважды: первый раз отстаивал Акима, второй — против Иващенко. Мартынов сам из крестьянской семьи, хорошо знает сельское хозяйство. Район-то ведь вон какой — больше сотки колхозов, ну допустил оплошность, кое-что вовремя не заметил, не было у него надежной опоры в Константиновке, вот и пролезли в правление артели подкулачники, развалили колхоз. Крутиков предлагал строго наказать Мартынова, но не снимать его с должности. Пусть выправит дело; не справится, вот тогда уж и ставить вопрос окончательно. А кто такой Иващенко? Краснобай и приспособленец, в поле ячменного колоса от пшеницы не отличит!

Вопрос был поставлен на голосование. И тут в помещение, где проходил пленум, в запыленном брезентовом дождевике, прямо с подводы, ворвался Антон Скуратов. По всему было видно, что его отозвали из Константиновки, — боялись, что опоздает. Сторонники Иващенко оживились, — в их полку прибыло. И Иващенко был избран секретарем райкома: он получил на один голос больше.

В перерыве Скуратов, всё так же не снимая плаща, с оттопыренным правым карманом, подошел к Иващенко и доложил, как перед строем:

— Товарищ секретарь районного комитета партии! Порученное мне задание с честью выполнено: колхоз в Константиновке восстановлен, шесть человек саботажников арестовано с конфискацией имущества. На приемный пункт утром сегодня отправлен красный обоз. Молотили ночью. Можете заверить представителя вышестоящей партийной организации, что Антон Скуратов готов и впредь выполнить любое ответственное поручение.

— Поручений на арест колхозников вам никто не давал, это дело прокурора! — от двери уже сказал ему бывший секретарь райкома. — Ваш красный обоз совсем не красный, а самая настоящая продразверстка. И в довершение ко всему, на месте товарища Иващенко я бы отдал вас под суд. Да, под суд! За то, что, используя служебное положение, выехали в командировку в сопровождении конных милиционеров. Вот так бы я сделал.

Сказал и ушел. А в шумном до того зале стало тихо; даже сторонники Иващенко почувствовали себя как-то неловко. Один Антон пыжился и поглядывал на всех победителем.

Дома Николай Иванович коротко рассказал Роману и Карпу, зачем его вызывали в Бельск, говорил, что первейшей задачей была и остается внимательная и терпеливая агитация единоличников, чтобы на примере соседей-колхозников они убедились: в колхозе работать легче, выгоды больше. Главное — видеть и отмечать добросовестных тружеников, налаживать добрые отношения с соседями за Каменкой. Сила колхозного строя в том еще, что он ломает старые национальные границы.

Все это учитель говорил в классе и при комсомольцах, — они же во всем первые его помощники. Карп с Романом скоро ушли из школы, а молодежь осталась. Верочка глянула на Володьку, тот только и ждал этого, пересел поближе к учителю.

— Николай Иванович! — начал Володька. — Надо в Тозлар съездить. Здорово все получается, только бы фамилию и имя узнать. Сегодня я спрашивал у Мухтарыча, — не знает.

— Что вы придумали?

Тут уж Верочка объяснила отцу, что замыслил Володька. Рассказала и о том, что Артюха помочь обещался, что поспорили с ним вчера вечером из-за мельницы.

— Что это вы вдруг мельницу с ним не поделили? — усмехнулся Николай Иванович.

— Так он же распорядился, чтобы единоличникам хлеб не мололи! А татарам — тем более. Вот жалко, что Роман Васильевич ушел. Отменить надо это распоряжение!

— А вы как, ребята, думаете?

— Отменить, конечно! — ответил за всех Володька. — У другого, может, ребятишки голодные, где он муки возьмет? И еще надо сказать этому Козлу, не совал бы нос во все дырки. Кричит на всех, даже на стариков, «я» свое выставляет. Кто ему право такое дал?

Николай Иванович снял очки, протер стекла платком, помолчал немного.

— Ты бы, Володя, оставил всё-таки эту нехорошую привычку. У счетовода колхоза есть имя и отчество, есть фамилия. Не нравится он тебе, но это вовсе еще не значит, что можно его обзывать. Вот так. Хорошо, я поговорю с Карпом Даниловичем, поговорю и с товарищем Гришиным. Всё это поправимо.

С памятником решено было сделать проще — обнести могилу у Черных камней изгородью из штакетника, поставить обелиск со звездочкой и ничего на нем пока не писать. Тозларовские школьники будут бегать мимо, у себя в деревне о памятнике расскажут, и имя узнается.

Дотемна опять засиделись. Маргарита Васильевна пьесу новую принесла, — хорошо бы к Октябрьскому празднику подготовить ее. Из колхозной жизни. И народу не так уж много потребуется — семь человек: председатель колхоза, его жена, две пожилые колхозницы, поп, жених и невеста.