Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович. Страница 27

— Гляди-ка, а это кто? — перебил его Гриня Шустин. — Бежит сломя голову…

Из-за правого угла стены, саженях в двадцати от ворот, вдруг выскочил на уже осевшее под мартовским солнцем снежное поле и стремительно побежал по невидимой отсюда тропе в сторону ближней к монастырю деревни юркий, низко горбящийся человек. Иногда он поскальзывался и, поднимаясь, быстро оглядывался (каждому из ребят казалось, что оглядывается именно на него), потом опять устремлялся вперед, будто за ним гнались.

— Спешит чего-то, — с интересом заметил Филька. — Ишь припустил.

— А вон и еще один!

Теперь уже слева от ворот и тоже из-за угла выскочил второй. Не задерживаясь, он побежал от монастыря в другую сторону. Фигуру его на тропе было видно хорошо: тропа оттаяла и блестела на солнце, будто отполированная.

— И этот несется как очумелый, — весело удивился Филька. — Чего они так разбегались?

— Вроде гонцов, — догадался Гриня.

И пошутил:

— Телефонов нет, а сигналить кострами, как в старину, неловко, вот монахи и рассылают гонцов.

— Могли бы еще, как матросы, флажками, — вмешался Антошка. — Помахал одним флажком: «Дескать, жду тебя, Ваня, в гости», потом помахал другим: «Я лучше, мол, сам приду…»

Ребята поспорили, посмеялись. Миша сказал:

— А если об нас?

— Чего об нас? — не поверил Филька. — Что стоим у ворот? Из деревень, особенно сверху из Бугров, и без этого нас, как на этой ладошке, видно. Просто какие- нибудь побежали за самогоном. Нас угощать, — добавил он, засмеявшись.

Между тем за воротами продолжалась своя беспокойная жизнь. Еще слышнее, чем прежде, из-за стены доносились какие-то шорохи, шепоты, суета. Было ясно, что здесь в этот час никого не ждали и вот теперь все срочно приводилось в порядок: кто-то куда-то спешил, кто-то кому-то отдавал приглушенными голосами указания, и в соответствии с ними все во дворе принимало вид, необходимый на случай прихода сюда, в монастырь, представителей новой, враждебной церковникам власти.

— Да-a, хорош он, ваш Одноглазый! — едко заметил Миша, перестав вслушиваться в суету за стеной. — Манежит нас целый час. С похмелья, что ли? От него за версту несет самогоном и табаком! Фельдфебель, а не монах!

— А морда-то? — Филька насмешливо фыркнул. — Такую морду и решетом не прикроешь!

Гриня Шустин, командир отделения в поселковой молодежной группе всевобуча, остановил:

— Погоди, дай послушать… Хм… Одноглазый ваш побежал докладывать, а его молодцы, по-моему, явно заняты спешной передислокацией. При этом, конечно, секретные силы будут отведены в резерв. Попрячутся по углам. Так что, ребята, держись! Смотрите во все глаза. Хотят нам показать, что здесь все в порядочке, полная святость!..

Миша опять нетерпеливо оглядел ворота:

— Да-a, что-то не очень торопится служитель божий.

Монах и в самом деле не торопился. Прошло еще пять минут, еще пять. Потом — полчаса. И только после новой серии сильных ударов каблуками по дубовым плахам раздался наконец знакомый бас:

— Чего зря стучите? Не открывал, значит, не было сроку. А срок пришел, и открою…

Дверца открылась. Страж выглянул наружу, крякнул. Потом сдвинул наползший на ладонь широкий рукав, покопался не то в кармане, не то за пазухой, со злостью сказал:

— Нате ваш мандат, ироды. Подписал настоятель насчет подвод. И больше не приходите. А этих вот, — глазами он указал на Антошку с Филькой, — если поймаю, ухи совсем оборву!

— Руки коротки! — крикнул Филька.

— Не коротки. Я достану.

— Достань пупырь у козла, черт одноглазый…

Калитка вдруг скрипнула и открылась. Филька по-заячьи отскочил от нее, но поскользнулся, упал, а когда так же стремительно, как и упал, поднялся, то раскрыл от удивления рот: со стороны правого и левого углов стены к воротам с угрожающими воплями двигались темные кучки людей…

Били их долго, хотя беспорядочно и несильно.

Били старухи и старики. Больше — старухи. Мужиков почти не было в их толпе. Только вначале, сгоряча, двое- трое из них дали по хорошей затрещине тем из ребят, до которых смогли дотянуться через костлявые плечи старух, разъяренных нашествием нехристей на святое место. При этом один из мужиков сразу же угодил кулаком по лицу вопящего от злости и страха Фильки, и у того под здоровым глазом, симметрично тому синяку, который Филька получил на другом глазу во время схватки в Коломне со «спекулягой», сразу вспух багровый натек.

Бить насмерть не давал, отговаривал вовремя подоспевший из своих Бугров Филькин зять Агафон Гусев.

— Опомнитесь, мужики! Одумайтесь! — суетливо отталкивал и хватал он односельчан за плечи и руки. — Не берите грех на душу! Кто они, те ребята? Минька Востриков, хоть возьми… секретарь исполкому! А Филька мой и того: сродственник! Эно, какой синячище ему ты, Макар, навесил… Сродственник, говорю! За это, за самосуд, милиция спросит! Да и чего они сделали, ты скажи? Какое тут надруганье, коли в монастырь за стену-то не взошли? Стояли тут у ворот — вот те и все надруганье! Ополоумели бабы, а вы с чего? Давай, Митрофан, отходи. И ты, Микита… ну-ну, давай!

Мужики отошли. Вскоре и старики, которые послабее, подались к воротам. А одетые в черное, растрепанные, трясущиеся от злости старухи так и шипели, так и наскакивали на ребят, норовя оцарапать, вывернуть ухо, вытащить ногтем глаз.

Шапку с Антошки давно уже сбили. Он лишь изредка угадывал ее мягкий комочек под сапогами, напряженно топчась в толпе свирепых старух. Его круглое мальчишеское лицо пылало, похожая на облитый солнцем спелый подсолнух светловолосая голова так отчетливо выделялась среди суетливой черной толпы, что именно к ней чаще всего тянулись когтистые пальцы старух.

Отбиваясь от них, Антошка только и видел перед собой нацеленные в лицо когтистые пальцы, клыкастые или беззубые рты, острые ведьмины подбородки, белые космы, вылезающие из-под черных платков, да выпученные глаза «мироносиц», похожих на злых ворон, слышал их прерывистое дыхание, увертывался от плевков.

В одну из таких противных минут, стараясь ловчей увернуться от нацеленного в глаз ногтя, он неожиданно для себя поскользнулся. Но тут же вскочил на ноги, оттолкнул плечом приставшую как оса, готовую насмерть ужалить старуху, — и вдруг зацепился взглядом за мелькнувшие над ее головой ворота.

Не за ворота целиком, а за широко распахнутую калитку. И при этом мгновенно отметил мясистое лицо злорадно ухмыляющегося Одноглазого, а рядом с ним… рядом с ним — высокого незнакомого человека, выражение лица которого почему-то заставило парня вздрогнуть: эти оловянно-серые, бешеные глаза были нацелены прямо на Антошку как дула с уже летящими из них пулями черных зрачков…

Человек был одет как монах — в черное. На голове — камилавка. Но это был не монах.

Вновь поскользнувшись от сильного толчка и вывертываясь, чтобы не упасть, Антошка успел подумать: «Беляк!»

По-военному подтянутый, с небольшой округлой бородкой на сухощавом бледном лице, странный человек не лез в толпу. Никого не бил. Не кричал. Брезгливо отстраняясь от суетливых старух, каждая из которых старалась ближе протиснуться к схваченным наконец-то «безбожным комиссарам» и хотя бы ущипнуть костлявыми пальцами, — он стоял у калитки молча. Но в светлых глазах беляка, чуть навыкате, было столько неутоленной ненависти к избиваемым, что именно его лицо сразу же поразило Антошку.

Это лицо он видел теперь все чаще, когда удавалось уклониться от ударов или щипков и снова крепко встать на ноги. Перед ним почти вплотную мелькали искаженные злостью лица крючконосых, седых «мироносных дев» и красные, бородатые, со съехавшими набок или на затылки лохматыми шапками двух-трех наиболее яростных стариков.

Но не они, а именно этот беляк как-то сам собою выделился среди других. И когда кто-нибудь из бивших с хриплым, почти сладострастным придыханием наносил особо сильный удар, темные стрелки бровей на бледном лице чужака резко вздергивались к надвинутой на лоб камилавке, губы под небольшими усами вдруг искривлялись в довольной усмешке. Секунду спустя она пропадала, скованное ненавистью лицо становилось опять напряженным, исполненным ожидания, и Антошка все определеннее понимал, чего он ждет, этот монах-беляк: он ждет, когда наконец не только старухи и старики, но и возбужденно галдящие, спорящие с Агафоном Гусевым, вот-вот готовые опять ввязаться в драку мужики свалят на землю, затопчут насмерть, прикончат всех четверых…