Троцкий - Кармайкл Джоэль. Страница 35

Троцкий оставался посредине: чувства влекли его к идее революционной войны, тогда как здравый смысл подсказывал ему, как и Ленину, что это безнадежная затея. Голосовать надо было безотлагательно, между 17 и 18 февраля. Голос Троцкого был решающим.

Троцкий производил впечатление человека, не способного принять решение: например, в первый день дискуссии он проголосовал и против предложения Ленина, призывавшего к немедленному миру, и против сторонников революционной войны.

Вся эта распря происходила на фоне мрачной реальности. Ибо русский фронт был практически неспособен к обороне; час от часу сообщения о германском наступлении становились все ужасней. За один только день 18 февраля положение на фронте ухудшилось катастрофически. Но даже когда стало известно об успехах немцев, Троцкий все еще продолжал колебаться: он предлагал выяснить у немцев, чего они требуют, но не предлагал вступить с ними в переговоры.

На следующий день он неожиданно круто изменил позицию в поддержку Ленина и стал еще более решительно, чем сам Ленин, настаивать на немедленных мирных переговорах; дело явно шло к тому, что формула Троцкого, которая казалась весьма хитроумной, вспыхни революция действительно, сейчас становилась попросту губительной. Как бы то ни было, его голос обеспечил большинство: 19 февраля большевики формально согласились начать мирные переговоры.

Теперь их позиция была намного хуже. Немцы тянули с ответом; они наказали большевиков четырьмя бессонными днями и ночами. В результате внутрипартийная схватка стала еще более яростной.

Пришедший наконец ответ немцев поверг большевиков в отчаяние: он был куда жестче, чем предложения в Брест-Литовске. Немцы требовали от большевиков полного отказа не только от Латвии и Эстонии, но и от Украины и Финляндии, оставляя только два дня на размышление и три — на сами переговоры. Когда Центральный Комитет собрался на заседание 23 февраля, у него не оставалось времени даже на обсуждение.

И снова ЦК разделился поровну, так что голос Троцкого предопределил решение, — опять отличавшееся предельной двусмысленностью, обусловленной противоречием между его теоретическими принципами и практическими рекомендациями.

Теперь Троцкий заявлял, что, когда он раньше соглашался с мирным проектом Ленина, он не связывал себя обязательством принять сколь угодно плохие условия, а они оказались настолько плохими, что теперь он вынужден поддержать сторонников продолжения войны и оспорить утверждение Ленина, будто советскую власть совершенно невозможно защитить. Отбросив, таким образом, все доводы Ленина, он тем не менее поддержал его резолюцию и не проголосовал вместе с противниками мира.

На этом решающем заседании ЦК партия мира победила в основном благодаря тому, что, кроме Троцкого, от голосования воздержались и все три главаря партии войны, двое из которых были сильно смущены словами Троцкого об опасности партийного раскола. Сторонники продолжения войны во главе с Бухариным подали в отставку.

В итоге 23 февраля ЦК принял немецкие требования, проголосовав одновременно — и единогласно — за то, чтобы немедленно начать подготовку к войне в более подходящих условиях. Этот мир даже в глазах его сторонников был столь позорным, что трудно было найти человека, который согласился бы снова отправиться в Брест; Ленину пришлось лично сделать выговор своим соратникам.

Весь этот партийный кризис был порожден сверхоптимизмом Троцкого, его уверенностью, что немцы ничего не предпримут. После решающего заседания, на котором были приняты германские условия, он на несколько дней, казалось, исчез из виду; когда он снова появился 27 февраля, чтобы выступить перед ЦИКом Советов, он был «настолько переполнен раскаянием, что не выдержал и после своего выступления заплакал».

Брестский договор был подписан 3 марта, но его еще предстояло ратифицировать. С захватом немцами всех важнейших пунктов, включая Киев и огромные территории Украины, большевистская Россия была существенно урезана и политически унижена. Поддержав требование о независимости Украины и заставив большевиков принять это их требование за чистую монету, немцы вынудили большевиков открыто отказаться от своих революционных обязательств по отношению к их украинским сторонникам.

На закрытом съезде партии, состоявшемся 6 марта, Троцкому пришлось защищать свою незадачливую политику «ни войны, ни мира», а также свой отход от поддержки лозунга революционной войны, по крайней мере, в принципе. Он дошел до того, что допустил возможность «марксистского разочарования». Если большевики вынуждены были подписать такой договор с немецкими марионетками на Украине, то есть вынуждены были предать «украинских рабочих и крестьян», то им следовало, вероятно, встать и публично признаться: «Мы начали преждевременно». Впрочем, Троцкий не стал углубляться в эту концепцию «разочарования» и в дальнейшем о ней не упоминал.

На том же съезде он высказал еще одну мысль, которая задним числом могла показаться весьма странной: он, видимо, всерьез полагал, что мог занять место Ленина в партии, поскольку положение Ленина было серьезнейшим образом подорвано партийным кризисом. Он объяснил, что поддержал Ленина, невзирая на разногласия с ним по поводу «священной революционной войны», потому что ему была невыносима мысль сменить Ленина на его партийном посту. Он намекнул, что последствия раскола в партии могут оказаться столь серьезными — гильотина! — что во избежание их стоит совершить «великий акт сдержанности»; его личный «акт самопожертвования» состоял в отказе рвать в клочья ленинскую мирную политику.

Необычайным было и само признание, и содержавшееся в нем утверждение, что он отступил ради высшей ценности — единства партии; эта концепция вскоре стала решающей во всем его поведении.

Весь этот спектакль был совершенно бессмысленным. Ленин и Троцкий были переизбраны в ЦК демонстративным большинством голосов.

Брестский договор был сокрушительным ударом; он ознаменовал начало мучительного для большевиков периода. Режим-выскочка был окружен многочисленными врагами: армии Антанты, немцы и японцы вместе с чехами оккупировали громадные территории страны — от Владивостока на востоке до Мурманска на севере, а также всю Украину, включая Крым и берега Черного и Азовского морей. Иностранная интервенция, в конечном счете провалившаяся из-за собственной медлительности, естественно сопровождалась выступлением русских антибольшевиков: гражданская война и иностранное вмешательство всегда идут рука об руку.

Ленин, все еще заигрывавший с мировым пролетариатом, в том числе с немецким и австрийским, не хотел нарушить самоубийственный Брестский договор: он отказывался санкционировать общее контрнаступление против германской армии.

Большевики вынуждены были перевести столицу в Москву — частично, чтобы обезопасить свое правительство, частично, чтобы сделать Петроград менее соблазнительной целью. Троцкий вместе со всем Совнаркомом переехал в Кремль. Теперь он был военным комиссаром; по его собственным словам, он начал «вооружать революцию».

Комнаты, в которых жила семья, были обставлены просто, хотя и не без удобств. Во всяком случае, когда Троцкий переехал, он мог сказать: «Наконец-то приличная квартира!»

Сталин, державшийся обособленно и замкнуто, занимал квартиру напротив Троцких. Его отношения с Троцким и Натальей ограничивались минимумом, продиктованным деловой необходимостью. Он был ворчлив, зачастую даже груб. С Натальей он здоровался изредка, а то и вовсе ее не замечал, хотя его молодая жена Надежда была с ней исключительно мила.

Троцкий был известен своей любовью к порядку. Вот как пишет об этом Наталья:

«Троцкий всегда был человеком методичным; его отличали пунктуальность, собранность, требовательность к себе и другим. Он не допускал опозданий на встречи, как огня боялся пустого времяпровождения, болтовни и безделья; он всегда ухитрялся окружать себя серьезными работниками, так что в гуще беспорядка его штат и личный секретариат были образцом деловитости, которая была притчей во языцех. Он вставал в 7.30 и точно в 9 был уже в комиссариате. Зачастую он возвращался в Кремль пообедать и поиграть с детьми; послеобеденные и вечерние часы были заняты заседаниями и работой в комиссариате. Кремлевская пища была плохой, но Троцкий никогда не разрешал ни себе, ни своей семье пользоваться выгодами своего положения. Он говорил: «Мы не должны есть лучше, чем ели в эмиграции». Однажды, заметив невесть откуда взявшееся масло, он вспыхнул: «А это еще откуда?»