Троцкий - Кармайкл Джоэль. Страница 67

Во время домашнего ареста его два или три раза посетил Ли. В одно из посещений, 11 или 13 декабря, Ли заметил на столе книгу пьес Ибсена (Троцкий был большим почитателем Ибсена); Ли впоследствии вспоминал, что Троцкий ядовито сравнивал ситуацию, в которой оказались он и Ли, с положением некоторых персонажей в ибсеновской пьесе «Враг народа».

Похоже, у Троцкого хватило дерзости сравнить Ли с бургомистром Штокманом, пожертвовавшим ради статус-кво даже своим братом: «Ваше правительство обладает всеми пороками буржуазных правительств, и ни одним из его достоинств».

Ли был огорчен: он заметил, что было глупой ошибкой позволить Троцкому приехать в Норвегию. В ответ Троцкий сказал: «Теперь вы желаете исправить эту глупую ошибку, совершив преступление?» — и затем добавил реплику из «Врага народа»: «Мы еще посмотрим, станут ли низость и трусость настолько сильными, чтобы заткнуть рот свободному и честному человеку?»

Это избавило Троцкого от продолжения беседы: Ли поднялся. Он обернулся и протянул руку. Троцкий руки не подал. Это уже не имело значения — Троцкий должен был вот-вот покинуть Норвегию.

Через неделю Ли приехал еще раз и сообщил, что Троцкий может выехать в Мексику; ему с Натальей предстояло отплыть на следующий день на нефтяном танкере, который Ли нанял.

Они не могли даже привести в порядок свои дела, связаться с друзьями или сообщить что-либо мексиканскому правительству. Ему не было разрешено даже выбрать маршрут по своему усмотрению или позаботиться об обеспечении своей безопасности. Его просто перебрасывали из одного укрытия в другое — на незнакомом корабле в открытом море с ним и Натальей могло случиться всякое!

Троцкий попросил по пути сделать заход во Францию. В этом ему было тоже отказано. Ли объяснил, что он должен отправить Троцкого из Норвегии прежде, чем все дело может быть снова поднято в парламенте. И на этот раз Троцкий сказал пророческие слова — он заявил, что правительство Ли обречено: «Через три или пять лет… все вы будете эмигрантами!» Он снова отказался пожать Ли руку.

Троцкий был уверен, что ни за что не перенесет морского путешествия, его последнее письмо Седову «из Европы» от 18 декабря 1936 г. имело, как он говорил, «силу завещания».

Последнее, что он сделал — написал еще одну статью в свою защиту «Стыд!»; у него не было ни малейшей уверенности, что статья увидит свет. Статья касалась одного из наиболее отвратительных побочных явлений всей этой экстраординарной эпохи — того странного обстоятельства, что большинство либералов из среднего класса усердно защищало Большие Шарады. «Так бросает в море бутылку терпящий кораблекрушение моряк». Статья была написана бесцветными чернилами.

Танкер отошел от берегов Норвегии 19 декабря 1936 года. Его единственными пассажирами были семья Троцкого и ее охрана. Их отъезд сохранялся в абсолютной тайне.

Кораблю было велено избегать обычных океанских маршрутов; они лавировали в течение трех долгих недель. К тому времени тайна давно уже вышла наружу; мировая печать пыталась заполучить у Троцкого интервью по радио; ему, однако, не разрешали отвечать.

В канун Нового года он записал в дневнике: «Это был год Каина». Но даже эта оценка была слишком оптимистичной.

Троцкие все еще оставались узниками; за едой их охраняла полиция. На корабле царила странная нервозность: несмотря на спокойное плавание и отсутствие других судов, капитан и команда то и дело поговаривали о советских агентах НКВД.

В последний раз Троцкий покидал Европу два десятилетия назад, в конце первой мировой войны.

В то время самую большую опасность представляли немецкие субмарины.

Глава тринадцатая

РАЗВЯЗКА

9 января 1937 года танкер бросил якорь в порту Тампико.

Троцкий и Наталья не хотели сходить на берег до встречи с кем-нибудь из друзей, и когда охрана хотела вывести их на берег силой, к судну подошел катер президента Мексики Карденаса, который приехал лично встретить гостя. Какое облегчение!

Вот как Наталья описывает эту встречу: «Журналисты, мексиканские официальные лица, товарищи — все встречали нас дружески, тепло и радостно… Поезд, предоставленный нам правительством Мексики, повез нас через поля, пальмовые рощи и заросли агавы в Мехико. Голубой дом в пригороде, утопающий в зелени дворик, просторные комнаты, коллекция искусства доколумбовой эпохи, картины, — мы оказались на новой планете в доме Диего Риверы».

Ривера был одним из организаторов мексиканской компартии, но в 1927 году вышел из нее (после устранения последователей Зиновьева и Троцкого). Другой мексиканский художник, Давид Сикейрос, остался с победителями.

Политическая обстановка в стране в то время была благоприятной. Мексиканская революция была в полном разгаре и Карденас мог себе позволить красивый жест: Троцкий, заявил он, нс беженец, а гость.

Всего через несколько дней после прибытия Троцкого в Мексику в Москве начался второй «показательный процесс». Еще одна группа старых большевиков (среди них Пятаков и Радек) оказались на скамье подсудимых. Троцкий и Наталья не отходили от радиоприемника, выслушивая потоки лжи и клеветы, перед которыми бледнели даже фантастические измышления Первой Шарады. По словам обвинения, подсудимые в сговоре с Гитлером и японским императором намеревались свергнуть советскую власть, в то время как Троцкий, опять в роли главного заговорщика, усиленно разрабатывал планы грандиозных диверсий во всех областях советской экономики, массовых отравлений рабочих и покушений на Сталина и членов Политбюро. Как и раньше, подсудимые сознались с невероятной горячностью. На этот раз были упомянуты оба сына Троцкого: Сергей — как исполнитель инструкций отца при подготовке массовых отравлений, Седов — как главный агент.

Троцкий решил во что бы то ни стало опровергнуть сделанные в суде голословные заявления; с этой целью он задумал организовать контрпроцесс, который намеревался провести весной 1937 года. Естественно, для этого был необходим юридический материал. Голубой дом Риверы стал похож на улей: вся маленькая группа — Троцкий, Наталья, секретари — усердно копались в грудах бумаг, чтобы подготовить подборки материалов для мировой прессы. Троцкий намеревался организовать комитеты по подготовке материалов для контрпроцессов во многих странах мира. Он не жалел сил на сбор свидетельских показаний обо всех своих перемещениях за долгие годы; имеющаяся информация часто нуждалась в подтверждении бесчисленных знакомых, друзей, ставших врагами, полицейских, домовладельцев и т. д.

Все близкие к Троцкому люди были доведены до изнеможения, но он требовал от них той же сверхчеловеческой работоспособности, какой обладал сам. Даже Седова, на которого легло все бремя европейской работы, он упрекал непрестанно, то и дело обвиняя его в «небрежности, граничащей с предательством».

Седов рассчитывал, что его нагрузка уменьшится после переезда отца из Норвегии в Мексику. Вместо этого оказалось, что порученное ему новое задание, в целесообразности которого он сомневался, требует еще больших усилий. По мнению Седова, книга Троцкого «Преступления Сталина» была бы гораздо лучшим опровержением клеветнических обвинений.

Седову к тому времени было тридцать лет, он работал до изнеможения: писал статьи, вел дела Троцкого с издательствами, управлял его финансами, издавал «Бюллетень». Бессонница его стала хронической, так как он жил страшно напряженно. Сам Троцкий, по словам Натальи, тоже «перевозбужденный, переутомленный, часто с высокой температурой, был поглощен списком измышлений, которых становилось так много, что опровергнуть их было невозможно».

Троцкий был вынужден вернуться назад — на тысячелетие! — к идее пролетарской солидарности. Он пытался добиться, чтобы враждебные ему Второй Интернационал и Интернационал Профсоюзов осудили показательные процессы. Хоть некоторые руководители Второго Интернационала, вроде его секретаря Фридриха Адлера, не нуждались в подсказках для осуждения этой «средневековой охоты на ведьм», большинство политических деятелей во главе с фактическим лидером Ком- и Профинтерна Леоном Блюмом в эпоху Народного фронта дорожили поддержкой Сталина. Когда Второй Интернационал по инициативе Адлера принял робкую резолюцию, осуждающую процессы, позиция Блюма стала двусмысленной, и он принял меры для предотвращения даже столь скромных действий в будущем.