Троцкий - Кармайкл Джоэль. Страница 71

Все это было выше понимания Троцкого, равно как и Большие Шарады. Эти чудовищные шедевры Сталина изобразили троцкизм высшей стадией той самой ереси, на основании которой сам Троцкий был в свое время изгнан из партии. Троцкизмом стали именовать любую ересь, это понятие стало антонимом понятия «советское». Если в середине двадцатых годов Троцкого обвиняли лишь в уклонизме, а Сталина превозносили, как единственного правомочного интерпретатора ленинизма, то произошедшая с быстротой молнии иконизация Сталина сопровождалась столь же стремительной сатанизацией его противников. К 1931 году уже нужно было говорить, что Троцкий всегда был контрреволюционером. Если поначалу сталинцам было просто выгодно искажать общеизвестные факты и фальсифицировать документы, то к середине тридцатых годов это стало элементом новой религии: когда Сталин стал богом, Троцкий стал сатаной.

Попытки Троцкого противостоять эффекту Больших Шарад с помощью логики и здравого смысла были заранее обречены на провал: ведь троцкизм из простого эпитета на марксистском жаргоне превратился в культовый элемент советской религии. Троцкий был поражен возникновением этого культа в начале двадцатых годов. Он возражал против религиозного поклонения Ленину, против постройки мавзолея, например. Но то, что он считал невежественными подделками сталинистов, было в действительности систематической, хоть и инстинктивной, подготовкой к созданию именно того культа, что достиг гигантских масштабов в тридцатых годах и по сей день продолжает формировать советский универсум. Скованный рамками теории, Троцкий недооценил сначала весь бюрократический аппарат, затем последствия его деятельности в СССР и за его пределами, железные культовые ограничения, которые со временем предоставили в распоряжение властей готовую схему для уничтожения миллионов людей как еретиков — причем стандарты ереси определял, конечно, НКВД. Так, не сумев объяснить сначала появление новой бюрократии, а затем — культа «гениального» Сталина, Троцкий не был готов к тому, чтобы понять смысл Больших Шарад, чисток и террора. О масштабах террора стало известно только после смерти Троцкого, но это лишь по-своему подтверждает несостоятельность его анализа.

Оценка Троцким Сталина, расплывчатая в двадцатых годах, стала просто ошибочной в тридцатых. Троцкий описывал возвышение Сталина следующей метафорой: «В какой-то момент его фигура во всем величии своей власти внезапно отделилась от кремлевской стены — и весь мир впервые увидел в Сталине законченного диктатора». Красиво сказано, но, к сожалению, малосодержательно. Сталин ведь не создал советского государства; он просто решал задачи, поставленные перед ним (как сказал бы Троцкий) историей, сначала в качестве партийного администратора, затем — лидера партии, диктатора и наконец — полубога. Задачи эти были плодами взаимодействия различных групповых интересов на фоне определенной исторической ситуации. И хотя характер Сталина сыграл свою роль в принятии жестоких решений, все-таки полубог подчинялся в своей деятельности влиянию внешних факторов. В своей биографии Сталина, оставшейся неоконченной, Троцкий приходи! к психологическому противоречию, потому что не может разобраться в этической проблеме существования сталинщины. С одной стороны, он любил говорить, что Сталин ничего собой не представляет. Его фраза о том, что Сталин — самая выдающаяся посредственность в партии, стала крылатой. Троцкий всегда говорил о Сталине пренебрежительно, как о никуда не годном мыслителе, трусе и интригане. С другой стороны, Троцкому предстояло объяснить, как такой посредственности удавалось управлять огромным аппаратом, создать целое «частное правительство», отладить до предела работу в учреждении, специальностью которого были массовые убийства, преобразовать бюрократическую структуру огромного государства, создать культ поклонения себе, короче: создать новое общество. Необходимо было либо описать его качества, либо провести анализ общественного строя, в котором такая посредственность смогла пробраться на вершину власти. Троцкий вообще не смог последовательно осмыслить роль личности в истории, и это сказывалось и на его трактовке взаимодействия между личностью и социальным процессом.

Мог ли Троцкий считать, что Сталин оказался на вершине общественной лестницы случайно, что он не приложил руки к формированию аппарата этой власти, что он был так же пассивен, как и сам Троцкий? Может быть, под влиянием кошмаров показательных процессов и кровавой бани, слухи о которой начали проникать на Запад, восприятие рационалистом Троцким фигуры Сталина исказилось? Троцкий, естественно, не мог обвинять одного лишь Сталина в отклонениях и вырождении большевистской идеи — слишком велики были масштабы этих отклонений для того, чтобы объявить их результатами деятельности такой «посредственности».

В «Сталине» Троцкий подробно останавливается на предположении о том, что Сталин отравил Ленина. Он демонстрирует, что у Сталина были и средства, и возможность, и мотив для убийства. Не хватает только улик. Это описание является частью общего замысла показать Сталина гротескной и зловещей фигурой на всем протяжении его политической деятельности — показать его мстительность, ограниченность, коварство и жестокость. Но Троцкий все-таки не подозревал, как далеко Сталин способен зайти в действительности. Поэтому, описывая гипотезу об отравлении Сталиным Ленина, он так увлекается вопросом исторической ответственности, что очередной раз отходит от материалистического толкования истории, чтобы приписать Сталину исключительно важную роль в событиях той поры. Он пишет: «Я не знаю, послал ли Сталин Ленину яд, который тот просил, намекая на то, что врачи потеряли надежду на его выздоровление, или прибег к более прямым мерам. Но я твердо убежден, что Сталин не мог сидеть сложа руки, когда его собственная судьба висела на волоске, и все могло быть решено слабым, очень слабым движением руки». Чем-то это утверждение напоминает сделанное в «Истории» признание о том, что без Ленина путч не мог бы произойти. Теперь Троцкий говорит практически о том, что, если бы Сталин не сделал этого «слабого движения», вся история Советского Союза пошла бы другим путем — без гибели десяти миллионов крестьян во время насильственной коллективизации, без чисток, процессов, лагерей и новой религии. В то же время из этой позиции прямо следует вывод о том, что судьбы Ленина и Сталина зависели от «слабого движения». В этом можно усмотреть нарциссову жалость Троцкого к себе: ведь это «слабое движение», практически случайность, привела его к собственному падению! Повышенный интерес Троцкого к этому темному инциденту представляется неоправданным хотя бы потому, что Сталин дошел до гораздо более грандиозных убийств.

Троцкий так и не смог понять, каким образом государство рабочих могло породить чудовище, подобное Сталину. Именно в этом коренной недостаток его выводов. Отношения между Сталиным и партией Троцкий характеризует поучительным образом — с помощью следующей параллели: «Из двенадцати апостолов Христа только Иуда оказался предателем. Но если бы он пришел к власти, он объявил бы предателями всех остальных апостолов».

Последняя законченная книга Троцкого, «Обманутая революция», представляет собой по сути отчаянную попытку найти в сталинской России хоть что-нибудь от «чистого марксизма». Темой этой полемической книги была конфронтация идеалов «классического марксизма» и сталинщины, отправным пунктом — советское заявление о том, что в России уже построен — под руководством Сталина — социализм. Вся беда была в том, что ни Маркс, ни Энгельс, ни кто-либо другой не сказал, каким должен быть социализм; известно было только, что он должен быть вызван к жизни космическими силами. Действительно, понятие «социализм» было настолько туманным, что Ленин мог убежденно говорить о победе социализма сразу же после путча (Троцкий, кстати, с ним в этом соглашался). Теперь, через много лет, Троцкий занялся схоластическим доказательством того, что определение не соответствует определяемому понятию: сталинщина — это не социализм! Сам Сталин не определял социализм — он держался за власть. Его культ был всеобъемлющим по историческим, теологическим и практическим причинам. Поэтому раскрытие Троцким контраста между идеальным марксизмом и фактами советской жизни было чисто абстрактным: он не объяснял, как возникло это раздвоение. Хоть анализ Троцкого показался убедительным части левых интеллектуалов и некоторым разрозненным группам его последователей, «Обманутая революция» не помогла ему удержать привязанность своих американских сторонников. Большинство салонных левых, чье отвращение к сталинщине побудило их на короткое время сблизиться с Троцким, отошли от него, продолжая свое бегство от марксизма. Троцкий же, несмотря на широту интересов в последний период жизни, никогда не порывал с традиционным марксизмом. Он так никогда и не вышел за рамки учения, которое Маркс и Энгельс разработали, когда сами были еще очень молодыми людьми.