Флаг (Рассказы) - Катаев Валентин Петрович. Страница 5
Петя посмотрел на краснофлотца Николая Андреичева и понял, что он мёртв.
Быстро, но не суетливо, со странным спокойствием Петя положил комсомольский билет и записку в карман, отвинтил с гимнастёрки краснофлотца Андреичева комсомольский значок и тоже спрятал его в карман, затем распахнул полушубок, расстегнул пиджачок и, подсунув под него знамя, аккуратно обернул его вокруг пояса.
После этого он тщательно застегнулся, огладил себя со всех сторон и решительно вытер рукавом ветхого полушубка мокрое лицо.
Только теперь Петя обратил внимание на странное зарево. Оно то опадало, то поднималось высоко вверх, беспокойно отражаясь в низко бегущих ночных тучах.
Горело где-то совсем недалеко на берегу, под обрывами.
Петя подошёл к спуску и посмотрел вниз. Он увидел несколько дымных багровых костров, пылавших в ряд, близко друг от друга, быстро и яростно. В этих кострах светились ребристые скелеты горящих шаланд. Трескучие искры снопами вылетали из чёрного дыма, который, крутясь, боролся с угрюмыми вихрями пламени, красными, как стрючковый перец.
То одолевал дым, то одолевало чистое пламя, то они смешивались. Тогда мальчику представлялось, что они валят и шатают друг друга из стороны в сторону, как два враждебных духа — один красный, другой чёрный.
Но вот, наконец, красный одолел. Чистый огонь поглотил дым и сильно вырвался вверх. Он ярко осветил прибрежный песок, волны с гривами пены и глинистую стену обрывов с чёрными следами старых рыбачьих костров, с пещерами, с гнёздами морских птиц.
Петя увидел Матрёну Терентьевну и Валентину, которые, заслоняясь локтями от огня и дыма, бегали вокруг пылающей ребристой груды.
Петя сразу догадался, что они делают. Они уничтожали имущество артели «Буревестник». Они рубили, обливали керосином и жгли шаланды, садки, рвали сети, ломали кадки для соленья рыбы, вёсла, мачты…
Петя бросился им на помощь.
Но они уже кончили своё дело и бежали ему навстречу, карабкаясь вверх по обвалившимся ступеням, вырезанным в глинистом обрыве.
— Ну, ты уже готов? — крикнула Валентина осипшим голосом, увидев мальчика.
— Готов.
— Так чего ж ты здесь путаешься под ногами? Беги обратно, надо собираться.
Она говорила с ним, как с маленьким, — повелительно и властно. Но Петя принял это как должное и не обиделся. Он даже почти не заметил этого.
Валентина и её мать трудно, напряжённо дышали. Их лица блестели от пота и были покрыты копотью, одежда была в некоторых местах прожжена искрами. От них едко пахло керосином.
Слёзы, смешанные с потом, катились по чёрному лицу Матрёны Терентьевны. На нём было написано такое отчаяние, такое глубокое горе, что у мальчика невольно сжалось горло.
— Такое несчастье, такое несчастье, — бормотала она про себя, утирая рукавом морщинистые щёки и сморкаясь. — Господи боже, только подумать, сколько добра погибает. Люди работали, наживали… Едва-едва артель стала на ноги, — так — на тебе… Ничего… Всё сгорело в один час…
Она протянула руки, посмотрела на них с горестным изумлением, словно не в силах была понять, что это она сама, этими самыми руками уничтожила бесценное артельное имущество, гордость её мужа, гордость всех рыбаков, гордость всего района.
Её обессиленные руки тяжело упали вдоль тела. Она села на глиняную ступеньку спуска, положила голову в колени и зарыдала.
— Мама, не смейте плакать! — со злобным отчаянием крикнула Валентина, делая усилия, чтобы не зарыдать самой. — Вы что — маленький ребёнок, дитя? Перестаньте себя расстраивать. Не подходящее время. Разве вы не знаете, что велел товарищ Сталин? Он велел не оставлять этим гадам ни одной ниточки, ни одного зёрнышка. Всё велел безжалостно уничтожать, жечь, топить, подрывать. Пускай ткнутся своим поганым рылом в опустошённую, обгорелую землю. Пускай обожгутся.
Она замолчала, переводя дух, страшная, бледная, с большими остановившимися глазами.
— Слышите, мамочка? — сказала она вдруг нежно и обняла мать за поникшие плечи. — Слышите, что я вам говорю? Вытрите ваши слёзы и вставайте. Надо идти.
Матрёна Терентьевна ещё некоторое время посидела, не поднимая головы с колен. Видно, она собиралась с силами. Потом медленно встала, отряхнула юбку, махнула рукой и, не оглядываясь, пошла к хижине.
Петя и Валентина едва поспевали за ней.
Под окошками хижины Матрёна Терентьевна увидела тело мёртвого матроса и молча остановилась. Кровь большой тёмной лужей растеклась по утоптанной глине.
— Видите? — сказал Петя, переводя дух, и стал быстро рассказывать, как было дело.
Он рассказал всё, но ни одним словом не обмолвился о знамени.
Он чувствовал себя связанным страшной, молчаливой клятвой, нарушить которую было всё равно, что изменить Родине. Это была священная и нерушимая клятва пионера.
Петя всей душой верил Валентине и её матери. Они были сейчас для него самые близкие, родные люди.
И всё-таки могучая сила воинской присяги, которую пионер Петя молчаливо принял под салютом перед умирающим бойцом-комсомольцем Николаем Андреичевым, славным знаменосцем, охватила душу мальчика и властно приказала ему молчать.
Матрёна Терентьевна опустилась на колени перед матросом и прижалась ухом к его высокой груди. Она долго слушала, надеясь уловить хотя бы малейшее биение его сердца.
Но сердце краснофлотца молчало.
Не доверяя своему слуху, она сбегала в хижину, принесла зеркальце и приложила его к сизым губам матроса.
Она с жадностью всматривалась в поверхность стекла — не появится ли на нём хоть бы самый маленький след дыхания, не помутнеет ли стекло. Но поверхность зеркала оставалась совершенно холодной и чистой.
Тогда она осторожно, немного надавив большими пальцами на мёртвые веки, закрыла матросу глаза и поцеловала его в лоб…
Матроса похоронили тут же, недалеко от хибарки, выкопав могилу лопатами, которые Валентина достала с крыши. Потом Матрёна Терентьевна вошла в хижину, собрала какие-то необходимые артельные документы и, наконец, вышла, держа подмышкой громадный свёрток бумаг и счёты. Это было всё, что осталось от артели «Буревестник».
Когда они отошли несколько десятков шагов от дома, Матрёна Терентьевна вспомнила, что забыла взять с собой ещё что-то важное. Она положила свёрток в бурьян и опять пошла в хибарку. На этот раз она оставалась там недолго и скоро вернулась с глобусом и фотографиями, которые сняла с этажерки.
Все другие вещи остались в хижине.
Потом они все трое, в полной тьме, к которой ещё не успели привыкнуть, пошли по степи.
Каким образом за их спиной загорелась хибарка, Петя не знал. Он только увидел, что хижина пылает, точно костёр, и опять в дыму и пламени борются два существа — чёрное и красное.
Они шли через степь. Шли долго, торопились, и мальчик натёр себе ноги большими башмаками. Ноги болели, но он молчал и продолжал идти, неуклюже ковыляя.
Потом они увидели несколько далёких пожаров. Это горели окраины Одессы. Горели нефтесклады, горел лакокрасочный завод имени Ворошилова, горели элеваторы.
Они пошли по направлению этих пожаров, мимо какой-то мелкой воды, в которой отражались зарево и бушующие вверху искры.
Петя шёл, время от времени прижимая руки к груди и ощупывая знамя. Он чувствовал, что впереди будет много опасностей, беды, горя, но душа его была тверда и спокойна.
Петя знал: во что бы то ни стало он сохранит священное знамя и будет верен клятве, которую дал умирающему комсомольцу-моряку.
НОВОГОДНИЙ РАССКАЗ
…По роду своей службы и по своей человеческой природе я не трус. Но меня ужасала мысль опять попасть к ним в руки — после того, как я так здорово от них ушёл. Это было бы просто глупо. У меня была надёжная явка. Она находилась и противоположном конце города. Там я мог отсидеться. Мне нужно было пересечь город. Я решил идти напролом, через центр. Инстинкт и опыт подсказывали мне, что это самое безопасное. Риск, правда, был громадный. Но вы сами понимаете, что в нашем деле без риска не обойдёшься. Нужно только иметь крепкие нервы. Нервы у меня были крепкие. Расчёт состоял в том, что человек, который совершенно открыто идёт ночью по городу, объявленному на осадном положении, меньше всего может возбудить подозрение. Раз человек идёт так открыто и так спокойно, значит он «имеет право». Я знал по опыту, что патрули редко останавливают такого человека.