Украденные горы (Трилогия) - Бедзык Дмитро. Страница 20

— Моя миссия, многоуважаемая панна, очень скромна, — начал он и, чтобы избежать ее взгляда, повернул голову и уставился глазами в широкую спину кучера. — Я, если позволите, всего лишь обыкновенный путешественник. Люблю странствовать по свету. Каждые школьные вакации уезжаю куда-нибудь за пределы Австрии.

— Ну, и какое у вас впечатление от русской столицы? — спросила девушка. — Что вам здесь нравится и что не нравится?

Петро пожал плечами:

— Я ее почти не видел. Кроме Невского проспекта и Дворцовой площади.

— И в Эрмитаже не были?

Петро покачал головой:

— Нет, не был.

— Странно. Вас, может, интересует сам процесс путешествия? Ну, так сказать, механическое передвижение по земле, мелькание телеграфных столбов за окном вагона…

Боже, что он слышит! Сколько иронии в ее словах! И это из милых малиновых уст, что недавно чаровали его своим смехом. У него горит лицо от стыда, он не находит слов, чтобы защититься, он едва в состоянии выдавить из себя:

— Произошли непредвиденные обстоятельства, которые, поверьте мне, панна, перечеркнули все мои добрые намерения.

— Вас, может, попросили оставить столицу? — спросила та приглушенным голосом.

Петро опустил голову, не зная, что ответить. Сказать неправду божественной девушке он считал святотатством, а правду сказать — тоже не решался, не хотелось выставить себя на посмешище.

— Мое горе — не только мое личное горе. Если разрешите… Мне не хотелось бы говорить на эту тему…

Панночка поняла замешательство Петра по-своему, она остановила извозчика и, расплатившись с ним, попросила Петра продолжить прерванный разговор не за спиной кучера («Она, сударь, тоже имеет уши»), а без свидетелей, по дороге к дому.

Пошли вдоль гранитной набережной. Петро смотрел на величавую, тихую Неву, на легкие белые катера, что шныряли, обгоняя тяжелые баржи, на самом же деле был озабочен совсем другим: как отрекомендоваться панночке? Но прежде чем рассказать о себе, он хотел бы знать, кто она? Откуда взялась? И почему беспечный смех ее сменился тихой печалью и даже озабоченностью? Украинка в Петербурге… Глядя на свертки и пакетики, можно было принять ее за великосветскую столичную франтиху, даже за пустую кокетку, однако серьезная беседа, которая давеча завязывалась между ними, исключала это предположение. Кто же она в действительности?

Какое-то время шли молча. Петро загляделся на закованную в гранитные берега широкую Неву. Следил за белой стайкой парусников, что проплывали у противоположного берега. Хотел спросить, что за здание на том берегу — с низкими, приземистыми стенами и высоким золотым шпилем над ними, но не решился нарушить молчание: девушка думала о чем-то своем. И пусть молчит, ему и так хорошо с нею, он тем временем разглядит хорошенько это необычное сооружение, что поблескивает под солнцем золотым шпилем.

— Простите, сударь, — вдруг произнесла девушка, — а ведь вы не ответили на мой вопрос. Я поняла, что вас высылают из Петербурга, как лицо неугодное?

— Нет, я сам уезжаю. — В голосе Петра звучали невеселые нотки. — Я таки действительно чувствую, что никому здесь не нужен.

Девушка пытливо посмотрела на него:

— Что же случилось, сударь?

«А что, если признаться? — подумал Петро. — Возможно, вовсе и не царева вина, что лемковского учителя не допустили во дворец? Может, царь понятия не имеет обо всем этом? Может, все это творится против его воли?.. Есть царедворцы, министры, вельможи, есть такие, как вчерашний разукрашенный медными пуговицами чинуша, мало разве чиновного люда вокруг царя, которым, возможно, невыгодно впускать в государевы палаты людскую правду…»

Петро упорно цеплялся за то, что было смыслом его жизни, не желая поступиться своими идеалами, своей верой. Но вместе с тем боялся попасть впросак, — уж очень загадочна эта прекрасная панночка… И он пошел на хитрость. Пока не дознается, что из себя представляет его спутница, не скажет ей ни слова о себе.

— Что произошло, спрашиваете? — отозвался наконец он. — Произошло, извините, такое, о чем не хочется сейчас вспоминать. И если панна позволит, я своим горем в другой раз поделюсь. А сейчас, поверьте мне…

— Хорошо, — легко согласилась панночка. — Не буду касаться вашей раны. Лучше унесемся мыслью в далекие Карпаты. Ведь я же впервые встретилась с живым галичанином.

Она хотела знать про обычаи лемков, об их культуре, интересовалась языком, фольклором, просила ознакомить хотя бы коротко с их прошлым, поинтересовалась и статистикой края… Это была содержательная беседа. Пожалуй, именно такая, какую можно было ожидать между царем Николаем и учителем Юрковичем, если бы царь «величайше соизволил» допустить этого Юрковича пред свои очи.

За разговорами и не заметили, как подошли к одноэтажному, с высоким фундаментом, дому, украшенному причудливыми фигурами в стиле ампир.

— Ну вот мы и дома, — сказала панна. — Вы, сударь, когда собираетесь на Украину? Если не засидитесь, так, может, вместе поедем?

Боже мой, она еще спрашивает! Может ли он отказаться от такого счастья?! Колдовские чары начали действовать с новой силой, и он едва нашелся пробормотать несколько слов о своем согласии… Ему вдруг понятнее стал Гоголь, он уже не относился с предубеждением к некоторым странностям его влюбленных героев, — ведь гоголевские парубки тоже, в точности как он сейчас, влюблялись с первого взгляда. Те, правда, чтобы достичь своего, не брезгали обращаться к нечистой силе — к ведьмам, домовым, случалось, и к самому сатане, у него же, посмеялся он мысленно над собой, обошлось пока без этого.

Они разошлись добрыми знакомыми. Условились, что завтра в десять утра Галина Батенко (так звали фею-волшебницу) будет ждать его на том же самом месте на Невском и они вместе пойдут осматривать примечательности Северной Пальмиры. А через три-четыре дня выедут на Украину, в ее родной Киев.

Петро крепче сжал веки, пытаясь заснуть под мерное постукивание колес.

Да где ж уснуть после того, что произошло в вагоне какой-нибудь час назад. Галина Батенко, только что разыгравшая перед офицерами совсем не легко давшуюся ей роль туристки-француженки, вернувшись в свое купе, где ее ждал Петро, сказала ему утомленным голосом:

— Выйдите, пожалуйста, пока я разденусь.

Панна Галина вообще ни в поступках, ни в обращении не признавала половинчатости, жила смеясь, легко, как живет сверкающая на солнце красками бабочка, перелетающая с цветка на цветок, — так, по крайней мере, казалось Петру.

Еще при входе в вагон она неприметно, на ходу, отдала почему-то один из своих чемоданов на сохранение проводнику, оставив при себе дамские коробки и кокетливые, блестящие чемоданчики.

— Я из тех, — сказала она вчера Петру в Эрмитаже, — кто не просит милостей у царя. И со мною вам, сударь, разгуливать не так уж безопасно. Но если вы проявите малодушие, я буду очень сожалеть. Я хотела бы, чтобы у меня осталось приятное воспоминание от встречи с галичанином. Я люблю ваше Прикарпатье, хотя никогда там не бывала. Мечтаю увидеть великого Франко. Говорят, он болеет, переутомлен работой. Я бы его порадовала хотя бы тем, что здесь, в Приднепровье, его читают и любят, что мы гордимся им.

Петро, само собой, не отрекся от девушки, напротив, когда в начале путешествия проводник шепнул ей, что в десятом купе под видом коммивояжеров, едут два подозрительного вида «субъекта», он сгоряча предложил такой головокружительный план, что Галина вынуждена была предостеречь его:

— Это вам не горы, а вы, сударь, не лемковский збойник. От этих «субъектов» надо избавиться руками царских слуг.

И с той минуты в вагоне никто не услышал от нее ни одного русского слова. Она превратилась во француженку, веселую, беззаботную путешественницу, одну из страстных приверженниц политики президента Пуанкаре, о котором в то время, после его дружественного визита к царю Николаю, говорила и писала в газетах вся Россия. Галина играла свою роль безупречно. Слегка картавя, она рассказывала о Париже, о президенте Пуанкаре такие приятные, доставляющие истинное удовольствие подробности, что даже пьяная компания купцов отложила карты и навострила уши, а офицеры соседнего купе удостоили ее приглашением на небольшой банкет в честь французского президента.