Ниоткуда с любовью - Полукарова Даша. Страница 29

Нет, не может быть.

Так, успокойся.

Она сделала глубокий вдох, как и всегда во время сильнейшего волнения. А затем — и это было самое сложное — постаралась освободить голову.

Бумажку она переложила на стол, выпрямилась, положила руки на клавиатуру и секунду подумала. А потом привычно сжала пальцы, и, зажмурившись, по памяти заиграла. Шопен. Любимый ноктюрн — ми-бемоль мажор.

В приоткрытое окно дул ветер, но Полине не было холодно. Музыка вылетала сквозь это окно и разносилась по двору, отдаляя и заглушая все привычные городские звуки. Город часто наблюдал за Полиной, но сегодня она хотела, чтобы ее просто никто не трогал — даже он.

На втором заходе девушка резко сбилась — клавиши под ее руками дрогнули обиженно, а сама Полина распахнула глаза. Настороженно обвела глазами комнату — все было как раньше, но уже не так. Изменился ее взгляд.

Она физически ощутила, насколько легче ей стало. Она не могла поверить, что играла, действительно играла впервые за много лет. Полина откинулась на спинку стула, пытаясь справиться с хаосом из мыслей в своей голове. Ей нужно было прочитать это письмо. Оно могло не значить абсолютно ничего, а могло значить все на свете. Она быстро залезла в карман, развернула бумагу и затаила дыхание.

«Дорогая Полька!

Ты помнишь нас детьми? Я знаю, что доставляла тебе мало радости, особенно когда вернулась из Санкт-Петербурга и забрала тебя от Олега, но… я никогда не желала тебе зла. Все же наше детство мне нравилось — оно было светлым и ярким пятном, даже несмотря на наши разногласия. И ты можешь не верить мне, но ты всегда была для меня примером в том, как легко и просто можно сходиться с людьми, как легко можно находить себе верных друзей. А вот потом… что-то изменилось. Я сама не заметила, как это произошло, я упустила момент после катастрофы, но вдруг оказалось, что ты одна. Ты отдалилась от всех, кого любила и ото всего, что любила. Зачем, как ты думаешь, я пишу тебе это?

Мне всегда нравилась ваша дружба с Рудиком. Она была очень светлой. Вы всю жизнь играли в свои ни на что не похожие игры и никогда не брали в них меня (по крайней мере, не на тех условиях, на которых я хотела туда попасть). А ведь я действительно этого хотела. Мне нравились ваши игры, и я всегда с радостью и небольшой завистью наблюдала за ними из окна. За вашими шалашами, таинственными ходами, снежными людьми, которые разрастались в целую армию. Рудик осыпал тебя кленовыми листьями, и на моих глазах совершалось волшебство — ты становилась невидимкой. И могла наблюдать за врагами и подслушивать их хитроумные планы…. А я… я возвращалась на середину комнаты и в двадцатый раз танцевала один отрывок под музыку Прокофьева. Комната лишь на мгновение становилась потайной пещерой с таинственными ходами, из которой мне изо всех сил хотелось выбраться. Но мое воображение никогда не работало дальше. Пока молчала музыка, молчала и моя фантазия, и я убеждала себя, что слишком взрослая для игр.

Это было настоящее, Полька. В последнее время ты много металась из стороны в сторону, сходила с ума, ничего не говоря мне. Мне казалось, что я тоже сковываю тебя. И сейчас, когда я исчезла, постарайся осмотреться по сторонам. Осмотреться и вспомнить тех, кого так упорно забывала. И самое главное — постарайся помириться с теми, с кем была в ссоре.

Однажды, Полька, мы остаемся в полном одиночестве, и в этом нет нашей вины. Просто так сложилось — говорят нам. Но иногда виноваты мы сами. И пока есть возможность, в наших силах что-то изменить. Дерзай. У тебя развязаны руки.

Нина».

Полина отложила письмо в сторону, словно боясь до него дотронуться. Руки у нее, как и в прошлый раз, дрожали. Как же она продумала все это, ее сестра? Откуда знала, что Полина подойдет к фортепьяно, ведь она помнила все Полинины истерики и нежелание прикасаться к старому инструменту?

И самое главное, чего же хотела ее сестра, когда писала эти письма ей? Что она хотела ей сказать?

- Хотела сказать, что пора взрослеть, — ехидно прошептала Нина за ее спиной, но Полина схватила подушку и швырнула за спину.

- Ты не имеешь права что-то говорить мне, — четко произнесла Полли, прижимая холодные ладони к вискам. — Тебя нет и… у тебя не осталось вообще никаких прав.

Она тут же подняла голову, осознавая, что разговаривает сама с собой. Если бы хоть кто-нибудь слышал ее сейчас… Если бы хоть кто-то…

А вдруг во всей этой истории с исчезновением Нины ее беспокоит лишь то, что некому теперь опекать ее, заботиться о ней, беря на себя все Полинины проблемы и всю ответственность за ее глупости? А вдруг Полина начала искать сестру лишь для того, чтобы доказать, что она уже не маленький ребенок, которым всю жизнь считала ее Нина?

Нет. Нет и нет.

Она была ребенком, когда Нина вернулась из Питера, бросив академию Вагановой, чтобы взять сестру на попечение. Она была ребенком, когда, не осознавая силы этого поступка, орала и вопила, требуя вернуть ее к Олегу. К веселой и беспечной жизни. Беспечной, потому что ее никто не заставлял делать одну из важнейших вещей юности — взрослеть.

…Пока Полина, захлебываясь слезами, переходила от уговоров к крику, Олег вышел на балкон покурить. Затягиваясь от едва прикуренной сигареты, он осознал, что руки его дрожат, а в ушах все еще стоит натянутый, как струна голос племянницы. Она сорвалась на крик, только когда поняла, что выражение лица сестры не колеблется и вряд ли какими словами его можно поколебать.

Он был слишком поражен, чтобы смотреть на это, потому и вышел. При нем Полина никогда не позволяла себе ничего подобного. Ничто, ни одно его решение, ни один его запрет, ни один его строгий взгляд и ледяной голос, никогда не вызывал подобной реакции — за все полгода, что они прожили вместе. За эти полгода он уже понял, что так сразу привлекло его в это новое для них обоих знакомство — это стержень внутри Полины. Ее характер — поразительно стойкий для четырнадцатилетней девочки. Было что-то такое в ее голубых глазах, что не вязалось с ее постоянными шутками и колкостями к месту и не к месту. Это были глаза прожившего жизнь человека, для которого чувство юмора — лишь защитный механизм от так называемых колкостей жизни. Вспомнив сейчас взгляд этих глаз, Красовский затушил сигарету и вернулся в комнату, где Полина, увидев его, тут же отвернулась, и начала запихивать первые попавшиеся на глаза вещи.

- Нина, — позвал Олег. — Давай поговорим.

Девушка посмотрела на него, отводя взгляд от сестры, и Красовский, ожидавший увидеть что угодно: вызов, гнев, упертость, упрямство, — увидел неуверенность. Неуверенность… в чем? В собственных силах, в правильности решения или в том, что Олег отпустит Полину с ней?

Слышавший ледяные нотки в голосе этой девушки, видевший ее взгляд, Олег Красовский поразился собственному открытию.

— Нам так легче, правда. — Повторила Нина за закрытой дверью кухни, в которую они вышли разговаривать. — Вы же тоже постоянно уезжаете в командировки, а Полли… Полина может говорить, что угодно, лишь бы как можно меньше находиться под влиянием старших.

- Но ведь ты тоже ребенок, — протянул Красовский. — Я знаю, что такое быть шестнадцатилетним подростком и отвечать за себя, считая себя взрослым. Но… отвечать еще и за сестру немногим младше тебя…

- Я справлюсь, Олег. Родители ведь приезжают, и скоро тоже должны приехать.

- Обещай, что в случае чего первым делом вы будете звонить мне. Сколько бы ни было времени.

Нина помолчала.

- Обещаю. Честное слово. Спасибо. — Нина повернулась к двери. — Я… подожду на улице, ладно? Не хочу… мешать ей собираться. Она не любит этого.

Олег лишь задумчиво посмотрел ей вслед. Детство и взрослость так мешались в ее характере, что невольно вызывали восхищение и уважение. Она решилась на очень серьезный шаг в свои годы — все они прекрасно знали, что для Нины значит возможность учиться в Питере. Но… он никогда не думал, что сестра может значить для этой девочки больше.

Однако в комнате его ждал еще один взрослый ребенок, взрослый совсем иначе, и совсем в иной степени ребенок. Почему-то Олег всегда знал, что, несмотря на свои детские поступки, Полина уже способна преодолеть многое. За Нину он был не так уверен, а вот насчет Полины не сомневался ни секунды. Он читал это в ее глазах, даже в том, как она отвернулась, чтобы Олег не видел ее слез, даже в том, как она стояла сейчас перед ним, сжав до боли — он был уверен — нижнюю губу.