Песни мертвого сновидца. Тератограф - Лиготти Томас. Страница 26

Сквозь треснувшее окно, испещренное полосами голубой пыли, что завораживает душу возвышенным чувством запустения, рассеянный свет сумерек просачивался на пол, где лежал Натан, потеряв всякую надежду обрести былую подвижность. «Во тьме ты — нигде, — подумал он, — как дитя, что прячется под одеялом». Все вокруг окутывал плащ ночи, и зрение окончательно потеряло смысл; в голубоватом полусвечении каменного подвала Натан более не видел ничего, кроме предзнаменований мрачного фатума. С мучительными усилиями он приподнялся на локте, смотря в грязно-лазурную тьму, невольно прищурившись из-за слез унижения. Сейчас он казался себе пациентом, брошенным, в операционной, что нервно оглядывается вокруг с единственной мыслью, мятущейся в разуме: не забыли ли его на этом ледяном столе? Если бы только его ноги могли, как некогда, двигаться, если бы только эта парализующая боль чудесным образом исцелилась! Да где же эти проклятые врачи, снова и снова лихорадочно спрашивал он себя. А, вот и они, стоят в бирюзовом тумане операционных ламп.

— Кончился паренек, — сказал один своему коллеге. — Давай заберем все его побрякушки.

Но когда они сняли брюки Натана, операция бесцеремонно завершилась, и пациента бросили в синих тенях безмолвия.

— Боже, ты только взгляни на его ноги, — закричали врачи.

О, если бы он только мог так кричать, подумал Натан, а в его голове роился хаос предсмертных мыслей. Если бы он только мог воззвать к ангельской деве, чтобы она услышала его! Тогда бы он принес извинения за свое неизбежное отсутствие в их волшебном, вечном и глубоком будущем, которое на самом деле было столь же мертво, как и две ноги, разлагавшиеся прямо у него на глазах. Неужели даже сейчас он сможет лишь шептать, сейчас, когда колющая мука расплавляющихся конечностей стала проникать во все его существо? Но нет. Это было невозможно — невозможно издать звук такой громкости, — хотя через некоторое время он все же сумел закричать себя до смерти.

Традиционная готическая техника.

Это легко, если вы созданы для такой работы. Попробуйте сами и все поймете.

Экспериментальная техника. Каждую историю надо рассказывать правильным способом. И иногда этот способ может ввести публику в замешательство. На самом деле в ремесле автора нет такого понятия, как экспериментальность, в смысле проб и ошибок. Рассказ — это не эксперимент, эксперимент — это эксперимент. И никак иначе. «Экспериментальный» автор просто следует велению истории, он должен рассказать ее так, как нужно, и неважно, сбивает это кого-то с толку или нет. Писатель — это не рассказ, рассказ — это рассказ. Только так.

А сейчас мы должны задать себе следующий вопрос: требует ли сюжет о Натане подхода, находящегося за пределами традиционных техник, реалистической и готической? Возможно, хотя бы для цели этих «заметок». Так как я практически отказался от идеи завершить «Романса мертвеца», то, думаю, не будет ничего плохого в том, чтобы еще немного усложнить голый скелет сюжета, пусть даже это может не пойти ему на пользу. Вот какие богохульные опыты безумный доктор Риггерс стал бы ставить на своем рукотворном Натанштейне. Секрет жизни, мои отвратительные Игори, заключается во времени… времени… времени.

Экспериментальная версия этого рассказа могла бы быть следующей: две истории, происходящие «одновременно», каждая развивается в альтернативных частях, происходящих в параллельных хронологиях. Одна часть начинается со смерти Натана и идет обратно во времени, тогда как вторая стартует со смерти первоначального владельца магических брюк и развивается вперед. Понятно, что в части Натана факты надо расположить так, чтобы повествование казалось понятным с самой первой страницы, то есть с финала. (Не рискуйте — не стоит вводить в замешательство своих достопочтенных читателей.) Две истории встречаются на перекрестке в финальной части рассказа, когда судьбы двух героев сталкиваются, то есть все происходит в магазине, где Натан совершает роковую покупку. На входе он сталкивается с кем-то, занятым пересчетом денег, то есть с той самой женщиной, которая вернула брюки, вновь отправленные на прилавок.

— Прошу прощения, — говорит Натан.

— Смотри, куда идешь, — отвечает женщина.

Разумеется, в этот момент мы уже знаем, куда идет Натан и какие «волшебные» и «глубокие» неприятности ждут его по мере того, как он кружит по «вечной» нарративной петле.

Экспериментальная техника.

Это легко. Теперь попробуйте сами.

Все стили, которые мы проанализировали, упрощены для целей обучения, понимаете? Каждый представляет собой дистиллированный пример своего рода — не будем себя обманывать. В реальном мире литературы ужасов все три вышеупомянутых техники сплетаются довольно странными путями, причем зачастую до такой степени, что с практической точки зрения мое предыдущее обсуждение иногда кажется совершенно бессмысленным. Но такое смешение служит нашей скрытой цели, которую я приберегаю напоследок. И прежде чем мы перейдем к ней, я бы хотел достаточно кратко описать еще один стиль.

История Натана очень близка моему сердцу и, я надеюсь, своей травматичностью сердцу многих других людей. Я хотел написать этот рассказ таким образом, чтобы читателей встревожила и опечалила не только катастрофа Натана, но само существование мира, где такая катастрофа возможна. Я хотел сотворить историю, которая вызвала бы к жизни скорбную вселенную, независимую от времени, пространства или персонажей. Героями рассказа должны были стать сама Смерть во плоти, Желание, щеголяющее в новой паре брюк, Дезидерата, воплощение цели, находящаяся на расстоянии вытянутой руки, и Рок в любых возможных проявлениях.

Я не смог этого сделать, друзья мои. Я взялся за написание рассказа, который, с моей точки зрения, был бы исключительно глубоким. (Вот, наконец, я выдаю причину, по которой Натан считает эту сущность важной.) Но я просто не смог найти в себе достаточно решимости завершить ее.

Это непросто, и я не советую пробовать подобное вам.

Теперь, когда эти заметки подходят к концу, настало время раскрыть мои личные взгляды на то, как следует писать рассказ ужасов. Не забывайте, это только мой взгляд, мое личное мнение, но у ужаса есть свой собственный голос. Какой же? Старого сказителя, который не дает заснуть слушателям у пламенного костра? Документалиста, что делает доклад о подслушанных беседах, в которых участия не принимал, и о событиях, исторических или современных, которых сам не видел? Или даже бога, что плетет ткань бытия, видит незримое и ради читательского удовольствия повествует со всеведущей точки зрения о страшном и пугающем? По зрелом размышлении я утверждаю, что ни эти голоса, ни те, которые мы анализировали раньше, не являются голосами ужаса. Настоящий голос ужаса — это одинокий зов в полночной тьме. Иногда он еле слышен, словно стрекот крохотного насекомого в закрытом гробу, но иногда гроб трескается, как хрупкий экзоскелет, и изнутри раздается пронзительный чистый крик, рассекающий чернильный мрак. Другими словами, настоящий голос ужаса — это голос личной исповеди.

Если вы подыграете мне немного, я постараюсь обосновать выдвинутое мною предположение. Ужас — не ужас, если только он не ваш собственный, если только он не знаком вам лично. Возможно, вы не сумеете показать его исключительно глубоко, но именно так начинается создание подлинного хоррора. А истинный он, потому что исповедующийся рассказчик всегда хочет что-то сбросить с души, и пока излагает историю, мучается под грузом своего кошмарного бремени. С моей точки зрения, нет ничего более очевидного. Правда, пожалуй, в идеале рассказчик и сам должен быть писателем ужасов, если не по профессии, то по характеру. И это столь же очевидно. И так будет лучше. Но как применить исповедальную технику к рассказу, с которым мы работаем? Его герой — не писатель ужасов, по крайней мере, я его таким не вижу. Нам явно придется внести некоторые поправки.