Экспедиция идет к цели (Приключенческая повесть) - Колесникова Мария Васильевна. Страница 47

Мне стыдно, я готов заплакать.

Тогда мне думалось, что вместе со мной умрут и войны: мои глаза слишком много видели крови. Где моя великая империя, созданная огнем и мечом? Выходит, я зря старался? Ну, а чего же, в таком случае, ждать от тех, кто сегодня стремится подражать мне? Может быть, они хотят создать великую империю, где не останется в живых ни одного человека, кроме самого императора-хана?»

Эта мысль почему-то показалась ему забавной. Он захохотал. Он смеялся до тех пор, пока не посинело лицо. Мы бросились к нему на помощь, но было поздно: Чингисхан задохнулся от смеха, он умер…

А еще говорят, что от смеха не умирают, — сказал я Сандагу, и мы договорились никому не рассказывать о встрече с Чингисханом, которого мы уморили смехом…

— А я-то по наивности сперва поверила всему, — сказала разочарованно Валя. — Значит, никто не знает, где похоронен Чингисхан?

— Никто.

Все рассмеялись. Слушали затаив дыхание, а все свелось к шутке Тимякова над легковерной Басмановой.

Пушкарев поднял с земли розоватую плитку из обожженной глины с рельефным изображением богини Тары, протянул Вале:

— Возьми на память. Эта глиняная иконка называется цаца. Глину замешивали на крови лам, прославившихся своей святостью. Как я вычитал у Андрея Дмитриевича, этими цаца здесь набиты все субурганы. Много было святых.

— Цаца? У нас в Саратове черепки фаянсовой посуды назывались цацками.

«У нас в Саратове…» Она замолчала, пораженная мыслью, что находится сейчас за тридевять земель от своего Саратова. Перед ней — субурганы мертвого города, а в двух шагах, на земле, — японский шпион и международный авантюрист… Поход через великую пустыню Гоби, едва не закончившийся гибелью всей экспедиции. А впереди — полная неизвестность…

Валя взяла глиняную плитку, напоминавшую по форме печенье или печатный пряник, прижала ее к щеке. Богиня Тара, покровительница древней Эдзины, будь покровительницей горстки измученных людей, не дай им пропасть в чужом, враждебном краю!..

Откуда взялась она, эта равнодушно улыбающаяся Тара? Если бы Саша не открыл ту пещеру с гигантской статуей Тары, то всего, что с ними приключилось потом, и не было бы… А сейчас они скитаются, терпят лишения, испытывают страх — и все под знаком все той же Тары с ее непостижимой улыбкой…

Только теперь, когда они немного пришли в себя, наряду с любознательностью обострился и страх. Чего они боялись? Внезапного нападения? Обратной дороги? Неожиданных каверз хитроумного Карста и его сообщника Очира?

Нет, за себя они опасались мало. Они думали сейчас о лагере экспедиции, где остались Зыков, рабочие на буровых, Чимид. Что там сейчас происходит?..

Этих страхов никто не высказывал вслух, но у каждого звенели в ушах последние отчаянные слова Цокто о заговоре в сомоне. Д-да, нужно все-таки поторапливаться…

Им казалось, будто они попали в некий каменный мешок. Безбоязненно ползали по земле медно-красные и зеленые змеи, они словно бы и не чувствовали присутствия людей. Здесь жизнь текла по своим законам, и человек не имел к ней никакого отношения. По развалинам фанз и кумирен прыгала сойка. А по сторонам поднимались толстые глинобитные стены. У северной и восточной стен — нагромождения песка, по ним можно без труда подняться на стену. Весь пустырь завален многоцветными черепками фарфоровой посуды, кое-где валялась выпуклая черепица — все, что осталось от крыш домов. Медленно, лениво прополз степной удав, едва не задев ногу Пушкарева, и мгновенно исчез, словно и не было его.

Рассказывают, будто некая смелая старуха много-много лет тому назад забрела в эти развалины и нашла здесь три нитки прекрасного жемчуга. Прямо на земле. Да, здесь еще много чего можно найти, если поискать… Но Пушкарев вдруг почувствовал какое-то равнодушие ко всему. Поднял из мусора нефритовую фигурку странной формы и забросил ее…

Он вытащил из геологической сумки заветную тетрадь и записал: «Мы в мертвом городе Хара-Хото. Как очутились здесь? Это целая история, опишу все потом, если благополучно вернемся домой. Тимяков говорит, что от Хара-Хото до наших родных гор Гурбан-Сайхан двенадцать дней ходу на верблюдах. Далековато. Только бы добраться до монгольского пограничного поста! Но и до него добраться не так просто: повсюду нас будет подстерегать опасность. Я тревожусь за Валю. Если бы ее не было рядом, вся эта история, в которую мы попали, выглядела бы для меня всего лишь опасным приключением. Продукты на исходе, но Сандаг спокоен: он все приглядывается к одному из верблюдов, которого, по всей видимости, в случае крайней нужды можно будет прирезать.

Мы в самом центре великой пустыни Гоби, а к ней тут же, за стенами мертвого города, подступает не менее великая пустыня Алашаньская — бесконечное скопление высоченных песчаных барханов. Это на востоке. На западе — Кашгария, с ее страшной пустыней Такла-Макан. На юге — снеговые громады Нань-Шаня. К собственному стыду должен сознаться, что географию этих мест знаю плохо. А надо знать. И вообще я прихожу к выводу: географию следует изучать въедливо, настойчиво, ползать по всему земному шару от полюса до полюса, по всем широтам и долготам, так как неизвестно, куда занесут тебя завтра коварные волны случая, на какой широте и долготе твоя слава, твоя смерть…»

…Вечер совсем погас, показался клочок темно-голубого неба с крупной звездой, заметались над головами летучие мыши. Тоскливо кричал одинокий сыч.

Путешественники лежали притихшие, охваченные странным чувством тревоги и нереальности всего окружающего: каждому казалось, будто он слышит блоковский «забытый гул погибших городов». И Пушкарев прислушивался к этому гулу прошлого в самом себе. Он держал теплую руку спящей Вали и все смотрел и смотрел на одинокую сверкающую звезду в темно-голубом небе. Иногда он окидывал взглядом пустырь, стены, укрепленные многочисленными башнями; видел широкие каменные лестницы, по которым можно подняться на стены; высокий массивный субурган на северо-западной угловой башне, окруженной балконом с барьером, — отсюда, по-видимому, сыпались тучи стрел на врага, подошедшего к городу.

Опустив руку Вали, он осторожно встал и поднялся на западную стену.

Пространства расчистились от желтой пыли, и в вечерней синеве проступали очертания субурганов, стоящих группами вдоль дороги, некогда оживленной, а теперь заброшенной. Каждый из субурганов, несомненно, был наполнен древними книгами, полотнами, статуями и другими сокровищами. Он видел вдали развалины форта Агатан-хото, там за ним, за сухим руслом и небольшой рощей в зарослях камышей текла река Эдзин-гол, та самая, которую императорские войска в свое время отвели от осажденного города; ближе виднелась высокая башня, она манила к себе.

Хара-Хото был расположен на низкой террасе из грубозернистых твердых песчаников, пески заметали его главным образом с севера и с востока, со стороны страшной Алашаньской пустыни.

Пушкарев вздрогнул и резко обернулся, когда почувствовал, что рядом стоит кто-то. Это был Тимяков.

— Не спится, — сказал он. — Если бы у нас был на руках открытый лист китайского правительства, мы могли бы задержаться на несколько дней и поискать те статуи, которые оставил здесь Петр Кузьмич. А впрочем, неизвестно, что творится сейчас в сомоне, в лагере нашей экспедиции. Нужно поторапливаться.

— Мы все равно попадем в руки китайских пограничников.

Тимяков неопределенно хмыкнул.

— Таковых здесь не имеется, — сказал он. — Граница охраняется только с монгольской стороны, и то заставы разбросаны далеко друг от друга, а с китайской всеми пограничными делами ведает один-единственный чиновник — цагда-тайгама, мой хороший знакомый, торгоут — монгол. Да и кто отважится нарушить границу в этих безводных и безлюдных местах? Разве что авантюристы, искатели кладов наподобие Карста! Тут куда ни глянь — смерть! Нинся — это пески Гоби и Алашаньской пустыни вплоть до Великой китайской стены. А ведь при царствовании тангутов этот район был крупнейшим плодородным оазисом, густо населенным. Мы с Сандагом обследовали окрестности Хара-Хото: повсюду следы былого земледелия; здесь среди рукавов многоводной реки на сотни километров расстилались богатые пашни, стояли фанзы. Гранитные жернова, молотилки до сих пор валяются вдоль высохших канав.