За свои слова ответишь - Воронин Андрей Николаевич. Страница 67

– Комбат, Комбат, успокойся, тебя спасут, здесь врачи.

Бахрушин вошел в палату и положил руку на плечо Подберезскому.

– Идем, Андрей, надо поговорить.

– Погоди, полковник, погоди, дай с Комбатом с чуток побуду.

– Пойдем, здесь есть кому с ним побыть.

Тело Комбата дернулось, и он забился в конвульсиях.

Кровать подскакивала, Рублев рвался, пытаясь освободить привязанные руки и ноги. Пот высыпал на его небритом лице, глаза глубоко запали, они горели безумным огнем, были пустыми, как высохшие колодцы.

– Дозу! Дозу! Дозу! – выкрикивал Комбат, кровь текла из уголков рта.

– Полковник, скажи, пусть что-нибудь сделают, пусть дадут!

– Нет, Андрюха, погоди. Идем поговорим.

– Что с ним? Что они с ним сделали?

– Не знаю, не знаю, Андрей. Профессор говорит, что его недели две держали на одних наркотиках и превратили в то, что ты видел. Героин кололи.

– А почему его не убили?

Бахрушин пожал плечами, вытащил из кармана носовой платок и принялся протирать вначале стекла очков, а затем вспотевшее лицо и ладони.

– Не знаю, Андрей, не знаю. Со всем этим, думаю, придется разбираться.

– Когда он сможет встать, по мнению врачей?

Лицо полковника ГРУ Бахрушина стало мрачным.

– Прогнозы нехорошие. По их предположениям, от такого количества наркотиков он должен был умереть, но видишь, родился в рубашке, наверное, ему повезло.

– А перспективы какие? Он отойдет?

– Ты знаешь хоть одного наркомана, Андрей, который отошел? Профессор Молчанов говорит, его судьба предрешена. Если он и будет жить, то останется наркоманом.

– Да вы что, Леонид Васильевич, не может этого быть!

Он же – Комбат!

– Кто-то с ним рассчитался, Андрей. Но кто, я не знаю, – произнес полковник Бахрушин, присаживаясь на кожаную кушетку. Пальцы то сжимались в кулаки, то резко разжимались. – Не знаю… Жалко Рублева, поверь, очень жалко.

– Да вы что, полковник! Он должен жить.

– Жить-то он, может, и будет, но что это за жизнь, я не представляю.

– Нет, нет, ерунда, что-то надо делать!

– Навряд ли он что-нибудь вспомнит. В него вкачали столько дряни, что удивительно, почему он еще реагирует на собственное имя.

– Комбат – мужик сильный.

– Какая разница, Андрей, сильный, не сильный? Я видел наркоманов…

– Я тоже видел. Видел там, на Востоке. В принципе, они нормальные.

– На Востоке, может, и нормальные, а у нас… – Бахрушин качнул головой.

В этом движении было отрицание и страх, Бахрушин словно бы смирился с тем, что Комбат потерян, потерян без возврата. Ведь не сможет же он, полковник ГРУ Генштаба, доверять какому-то наркоману, вдоль и поперек исколотому, пусть даже не по собственной воле.

– Понимаешь, Подберезский, – негромко сказал полковник Бахрушин, – я поговорил с врачами и, по-моему, единственное, что они смогут сделать, что в состоянии…

– Ну, я слушаю вас, Леонид Васильевич.

– Дай мне сигарету.

Подберезский подал пачку, Бахрушин посмотрел на сигарету, словно бы это было что-то страшное, словно это был яд.

– А вот Рублев бросил курить.

– Да, курить он, возможно, бросил, и навсегда, – щелкнув зажигалкой, Бахрушин затянулся. – Так вот, Андрей, врачи говорят, единственное, что они смогут сделать, так это облегчить страдания Комбату.

– И больше ничего? – задал вопрос Подберезский.

– Ничего.

– А он сам? Сам Комбат?

– Сам он уже ничего не сделает. Возможно, было бы лучше, если бы его не нашли у остановки и если бы он… – Бахрушину не хотелось произносить слово «умер», но он, как человек здравомыслящий, понимал, что Комбат – уже не боец, что постоять за себя Рублев больше не сможет, это растение, овощ, который может существовать лишь от дозы до дозы, и каждый раз дозу нужно увеличивать, иначе он будет страдать, – страдать невероятно.

Подберезский это тоже понимал, но не мог смириться с тем, что его командир, его друг, человек, который был ему дороже, возможно, родного отца, находится в безвыходной ситуации.

– Слушай, Леонид Васильевич, – вдруг обратился к полковнику ГРУ Подберезский на «ты», – а если я его заберу отсюда?

– Ты что, Андрей, будешь покупать для него наркотики, станешь пичкать ими Рублева и ждать, когда он умрет?

– Еще не знаю, Леонид Васильевич… Что-то же надо делать!

– Лучше будет, если ты его оставишь в покое. И пусть им занимаются врачи.

– Леонид Васильевич, это то же самое, что бросить раненого, пусть даже смертельно раненого, друга на поле боя!

– Не говори, Андрей, так красиво. Я и без тебя все прекрасно понимаю, мне тоже Рублев дорог, но выхода пока я не вижу.

Они сидели в больничном коридоре на топчане, обтянутом дерматином, курили и боялись смотреть друг на друга.

Сигареты дрожали в пальцах мужчин.

А Комбат там, за двумя дверями, корчился в страшных мучениях и шептал одно-единственное слово:

– Дозу.., дозу.., дозу…

Но никто его не слышал. Он кричал, скрежетал зубами, рвался. Но ремни были крепкие, ведь с подобными случаями врачи госпиталя сталкивались. Они знали, этот больной будет дергаться до тех пор, пока ему не сделают инъекцию. Но и инъекция спасет его не надолго: два-три часа от силы, а затем опять человек будет страдать. Да, Валерий Грязнов добился своего, он уничтожил Комбата, и самым страшным способом. Он сделал Рублева заложником наркотиков, зависимым от героина, сделал его смертельно больным.

Единственное, на что не рассчитывал Грязнов, так это на то, что Комбат выживет. Вернее, ошибся не сам Грязнов, просто он не учел жадности санитара по кличке Хер Голова, который украл ампулу, предназначенную для Комбата, – украл и уже успел извести наркотик.

– Леонид Васильевич, договорись с врачами, чтобы они отдали Рублева мне.

– А зачем он тебе?

– Не знаю, но я попробую что-нибудь сделать.

– Что же ты сможешь сделать, Андрей?

– Пока не знаю, но и оставлять его здесь навсегда не хочу.

– Напрасно, – произнес Бахрушин, посмотрел на окурок, не зная, куда его деть. – Хорошо, я договорюсь.

– Спасибо, Леонид Васильевич.

– Не за что, – Бахрушин махнул рукой, махнул беспомощно, как "взмахивает поврежденным крылом птица, которая не может улететь, но которая видит надвигающуюся опасность.

И действительно, Бахрушин смог договориться, и Комбата Подберезский забрал. Он увозил его, привязанного к качалке, увозил в свой подвал, где помещался тир. Подберезский, делая это, даже не предполагал, какие ужасы его ждут и что ему предстоит увидеть и узнать.

Лишь на третий день, уже находясь в подвале, Комбат осознал, правда, возможно, не полностью, что с ним произошло. Он почти ничего не помнил, даже то, что было с ним до встречи с Грязновым, все терялось в глубинах сознания. Трудно было поверить, что этот изможденный, страшный человек, постаревший лет на двадцать, еще недавно был сильным мужчиной, бесстрашным, готовым рисковать собственной жизнью.

Сейчас это была развалина, дрожащая и гнусно клянчащая у Подберезского:

– Дозу.

Слово «доза» стало для Подберезского самым ненавистным и самым страшным из того, что он слышал.

– Андрей, дозу.., дозу…

– Комбат, Иваныч, батяня, приди в себя!

– Я в себе, Подберезский, я все знаю, все понимаю.

Дай дозу, не могу!

– Нет, Комбат, нет! Держись!

– Дозу.., дозу… – Комбат бросался на Андрея, но был слишком слаб, чтобы справиться с ним.

Он хватал Подберезского за грудки, тряс.

– Ты что, сволочь, дозу мне жалеешь? Я тебя сколько раз спасал, жизнью своей рисковал, а ты какой-то дряни жалеешь!

– Иваныч, Борис Иванович, приди в себя! Одумайся, одумайся!

– Я все понимаю, все… Я конченый человек, конченый…

Подберезский временами уже был не рад, что не послушал полковника Бахрушина и забрал Комбата из госпиталя. Но, сделав шаг, нельзя отступать, надо идти до конца.

Подберезский попробовал уменьшать дозу. Страдания Комбата были нечеловеческими, он не ел, лишь иногда просил воды. Подберезский предлагал ему водку, предлагал сигареты.