Не ты (СИ) - Резник Юлия. Страница 33

— Мы в одной школе учились, только Сева на два класса старше… Ой, слушай, Дим… А сколько тебе лет?

Несмотря на все происходящее, Самохин рассмеялся:

— Скоро сорок один.

— Точно, ты говорил, что твой сын родился, когда тебе было восемнадцать… Странно, что я представляла его подростком.

Самохин закинул руку Маше на плечи и подтолкнул к кухне — что толку посреди коридора стоять?

— Садись, будем завтракать… Я тебе хотел кофе в постель принести, как в кино, да Севка нам все обломал. Получается, вы с ним еще со школы общаетесь? — будто бы между делом спросил мужчина, а Маша на мгновенье задумалась.

— Нет, мы после школы два года не виделись. А тут вышло, что он на наш курс в универе восстановился, там и пересеклись. Ну и… вот. Мне кажется, он очень несчастный. Все, что с ним произошло, по настоящему ужасно.

Мура не стала говорить, что Богатырев намекал на большее, не стала она говорить и о том, что в клубе тогда была на Севкином концерте. Не хотелось ей накалять обстановку, да и какая теперь разница? У них ведь все хорошо, а Сева… Севе она авансов не давала. Напротив, сразу расставила приоритеты. И о том, что несвободна, сказала.

— Да… — помрачнел Дмитрий, — эта авария к чертям все перевернула.

Он отвернулся, под предлогом приготовления очередной порции кофе, а сам… ругал себя. За ревность к сыну, за ту ярость, что почувствовал по отношению к нему, когда тот Машу обнял. Может быть, ему, и правда, поддержка нужна, а он… вот так к нему, с негативом.

Дима потом еще долго размышлял над сложившейся ситуацией. Косился на Машу, счастливую и расслабленную, и все больше утверждался в мысли, что накрутил себя на ровном месте. Не было никакой объективной причины переживать. Но почему-то в душе скребли кошки. И отпускать Машу от себя было практически невыносимо. Хотелось привязать ее к себе стальными тросами и повесить предупреждающие таблички «моя». К середине недели это чувство стало невыносимым. Дима уже и с дедом Машиным познакомился, и поговорил с ним по душам — успокоил. И, вроде бы, он все сильнее проникал в Машину жизнь, прорастал в нее, но и этого было катастрофически мало. С каждым разом хотелось все большего. Каждую секунду рядом. Чтобы проснуться ночью — а она под боком. Чтобы сидеть за завтраком и не в телефон смотреть по привычке, а на нее. Не выспавшуюся, теплую, родную… Хотелось к ней под кожу проникнуть и свернуться клубком. Он хотел с ней продолжения. Своего продолжения.

— Маш…

— Ммм?

— А ты как к детям относишься? — спросил, рассекая ночь капотом своего Мерседеса, на который тысячу лет назад свалился Машкин ботинок. Там даже вмятинка осталась — незначительная и малозаметная. Сначала отрихтовать хотел, но почему-то не стал.

— К детям? Хорошо, — улыбнулась девушка, — вот у Ивана с Люсей скоро родится малышка, буду им помогать.

— А о том, чтобы родить своих… Ты когда-нибудь думала?

От этого неожиданного вопроса убаюканная шумом мотора Мура даже как-то встряхнулась. Посмотрела на Димин красивый профиль. Она не знала, что тут можно ответить. Тема семьи для нее была вообще довольно болезненной и непростой.

— Не знаю, Дима… Я не уверена, что из меня выйдет хорошая мать. У меня не было достойного примера, — призналась Маша, неловко растирая руками отчего-то озябшие плечи.

— Эй… Эй?! Ты что? И думать не смей, что ты уподобишься собственной матери! Ты абсолютно другой человек! Слышишь?

— Слышу, — слабо улыбнулась девушка.

— Из тебя выйдет самая лучшая мама на свете… Маш, а давай, мы дочку родим?

Глава 21

Всеволод часто размышлял над тем, какой бы была его жизнь, не случись с ним авария. Не пойди он на днюху к шл*хе Завьяловой, не встреть Муру, не потащи ее за собой, не случись тот отсос, который он наутро толком вспомнить не мог… Не попади он на дерьмовый реп-баттл, не закинь ему Саша Рудый тот отстойный дисс, не апни его он сам, не перережь Маша вены, не будь он под наркотой, не помчи к ней на такой скорости… Так много «не» и «если», что порой они сводили Севу с ума.

Так уж сложилось, что не только история не терпела сослагательного наклонения. Его не терпела сама жизнь. В гораздо более скромных масштабах. В ней все могло необратимо измениться в один момент. Встать с ног на голову. Но разве мы думаем об этом, когда все хорошо? Когда мы молоды, здоровы, и все складывается лучшим образом? Разве мы хотя бы допускаем мысль, что одно неосторожное действие может привести к краху, и ничего нельзя будет изменить? Никогда. Напротив. Подхваченные ликующей толпой, мы кутим на жизненном пиру так, словно платить за все излишества придется кому-то другому. И всегда удивляемся, когда счет приходит точно по адресу.

— Прекрасно! Да я, бл*дь, философ… — шепнул Сева, отбрасывая от себя блокнот, в который пытался записать крутящийся в голове текст. Включил моторчик коляски и подъехал к окну. Дерьмо! С такого положения он мало что мог увидеть. Только верхушки деревьев с выгоревшими на солнце тускло-зелеными листьями. Такими же тусклыми, как его ср*ная жизнь.

Может быть, стало бы легче, если бы он смирился. Расплатился — и х*й с ним. Но в нем зудело совершенно детское чувство несправедливости. Как будто все другие заплатили за свой обед, но только в его счет включили еще и сумму за обслуживание. И он вышел побольше, чем у других. Довольно ощутимо побольше.

Тот же Саня Рудый… Или Завьялова, или водитель второй машины, который, мать его, тоже нарушил, вылетев на желтый?! Ничего такого с ними не случилось! Саня где-то учится, Завьялова звезд с неба не хватает, работает в парикмахерской на Королёва, дядька из синей Шкоды — нянчится с внуком, на день рождения к которому спешил, когда они встретились на дороге. И только по нему жизнь ударила, что есть силы. Даже не на колени поставила. Ноги выдрала к х*рам. Ползай, мол, лузер. Мордой в пол.

Сева устало растер глаза. Казалось, что самое худшее позади. Может, так оно и было, да только и лучше не становилось. Ни черта… сколько бы времени не прошло. Его лишь с Машкой попускало. Она одна будто не замечала его изъяна. Разговаривала с ним на равных, и смотрела прямо в глаза. И он с каким-то ужасом понимал, что чуть было не сломал эту тонкую хрупкую девочку, которая откуда-то нашла в себе силы его простить. Теперь-то Сева знал, чего стоит такая жертвенность. А тогда… Дурак он был. Идиот.

Та ночь, у Завьяловой… она как будто стала для Богатырева точкой обратного отсчета. Вот еще все хорошо, а потом десять, девять, восемь, семь… Бабах! Адская боль, борьба за жизнь, долгая реабилитация, злые слезы отчаяния и абсолютное тотальное одиночество. Вакуум. Еще несколько месяцев назад он мог часами лежать, уставившись в стенку, и ничего больше не делать. Его апатия была всеобъемлющей. Он не знал, как жить дальше. Его боль выливалась в написание депрессивных, злых треков, которые непонятно почему цепляли публику. Севу стали приглашать на выступления в клубы, а там снова наркота, под которой жизнь обретала краски. Хорошо, что завязал. Это не привело бы ни к чему хорошему, на его глазах сторчалось слишком много парней, чтобы не понимать, куда ведет эта кривая дорожка. Такой путь саморазрушения был эффективным, но слишком долгим. Если бы Сева хотел умереть, он бы выбрал более действенный способ. Петлю, пулю, лезвие… Чтобы быстро и наверняка. Но дело в том, что он хотел жить! Он любил жизнь во всех ее проявлениях! Просто после аварии он словно лишился чувств. Будто бы их оторвало вместе с ногами…

Мура — вот, кто напомнил Севе о том, что он жив. Вот, кто его встряхнул со всей силы! Нереальное чувство влюбленности, которое им овладело, вернуло Богатыреву вкус жизни. Он ощутил небывалый подъем. Впервые до конца поверил в то, что и без ног можно быть счастливым. Даже его музыка стала другой. Более плавной и лирической. То, что расцветало внутри буйным цветом, выливалось в нежные, полные любви мелодии. Сева был уверен, что Маша не сможет не оценить порывы его души. А она… с отцом.