Элемента.N (СИ) - Лабрус Елена. Страница 74

— Ты знаешь? – удивилась девушка и посмотрела на него с недоверием.

— Знаю. И про отца. И про Орден, — сказал он, переходя на шёпот, и его осенила очередная догадка. — Погоди, если Франкин твой отец, значит, Феликс — твой сводный брат?

— Родной, не сводный, — поправила его девушка.

— Да, по отцу, — подумал, что понял её Дэн. — Но матери-то у вас разные.

— Дэн, — сказала Эмма, и положила руку ему на грудь, слегка похлопав, словно успокаивая. — Мы – близнецы.

Чтобы услышать всю эту невероятную историю в подробностях, Дэн увёл Эмму в библиотеку — единственное помещение, в котором в этой праздничной суете можно было укрыться.

— Он не может быть твоим близнецом. Ему всего двадцать восемь лет, — аккуратно напомнил девушке Дэн, боясь, что она ещё не совсем здорова, и память снова сыграла с ней злую шутку.

— Мне тоже двадцать восемь, — напомнила она.

— Да, но ты, прости, уже сорок с лишним лет как умерла. А он жив, здоров и ещё молод. В какой году ты родилась?

— В сорок первом, Дэн. Мы родились в одна тысяча девятьсот сорок первом году. Я и Феликс. В Варшаве, — она говорила спокойно и уверено. И Дэн начал сомневаться уже в своём здравомыслии. Он пытался вспомнить кукольное лицо настоящей Эммы, с большими голубыми глазами и представить рядом с ней Феликса. Это была почти непосильная задача.

— Я ничего не понимаю, — сдался он. — Как мог Феликс оказаться здесь и сейчас, если только это его настоящее тело, которому должно быть, как минимум семьдесят с лишним лет. Мы не умеем перемещаться в будущее.

— Говори за себя! — улыбнулась Эмма. И её мягкая улыбка была сейчас такой Евиной, и её голос, и эти ироничные нотки в нём, что ему пришлось отвернуться, чтобы не смотреть на неё.

— Однажды, в тот самый единственный раз, когда талантливый психиатр Анатолий Платонович Франкин был в отчаянии, что не мог достучаться до души своей дочери, заключённой в теле вредной молчаливой старухи, он рассказал ей всю эту историю. Возможно, он надеялся, что она его не слышит. А, может, ему просто нужно было выговориться, ведь он молчал об этом столько лет, — Эмма вздохнула. — Но я слышала. Всё, до единого слова.

— Это был самый тяжёлый год в моей жизни. Так мне казалось тогда. Я не изменил своего мнения и теперь, — сказал Франкин, устало уронив голову на руки и взъерошив свои всегда аккуратно лежащие волосы. — Война там и война здесь. Я жил на два времени, два мира, две работы, две семьи. И я бы рад был остаться в одном из них навсегда, но не мог. В одном мире была женщина, которую я безумно любил, а в другом работа, которая была смыслом моей жизни.

Он встал и, засунув руки в карманы, начал ходить по комнате, разговаривая со своей молчаливой собеседницей.

— Знаешь, Сара, я думал, что, когда родится ребёнок, твоя мать, наконец, согласится поселиться в каком-нибудь уютном уголке, и я не буду беспокоиться хотя бы за неё. Я думал, мы совьём себе тихое гнёздышко, и всё наконец образуется. Но я ошибался.

В тот день, когда ты родилась, я был там, в Варшаве. Ирма была очень слаба, но все схватки она перетерпела молча, как настоящий боец. Всё это время она держала меня за руку, и я обещал ей, что всё будет хорошо. Не знаю, верила ли она, но, когда мучительная боль отступала, она улыбалась, и я был почти счастлив, хотя и волновался за неё.

Когда начались роды, эта старая еврейка меня выгнала, и я мерил шагами кухню, совсем как сейчас, и всё прислушивался. И я слышал его. Клянусь, я слышал, как он заплакал. Но мне сказали ждать, и я ждал. Ждал, когда меня пригласят посмотреть на своего малыша. Но меня не пригласили. Эта повивальная бабка пришла сама и принесла тряпку, в которую завернут мой первенец. Мёртвый и уже холодный. У меня так тряслись руки, что я не мог его взять. Я боялся его уронить, я ещё не осознавал, что ему уже всё равно, что его уже нет.

Вот только что я ждал, когда он родится, и вот его уже нет. Он умер. Если для меня это было таким ударом, как же должна чувствовать себя Ирма? Я должен был быть рядом с ней! Я рванулся к ней, и только тогда бестолковая повитуха сказала, что второй ребёнок жив. И это была ты. Да, Сара, ты! Моя голубоглазая девочка! Ты была такой крошечной! И ты была самым красивым ребёнком в мире! Я держал тебя на руках всего несколько мгновений, а потом Ирма начала приходить в себя, и бабка тебя забрала.

Я плакал на кухне от радости и горя одновременно. Да, мальчик умер, но ты, моя малышка, жива! И я заберу тебя и твою маму отсюда, и мы будем счастливы! Глупец! Я и предположить не мог тогда, что совсем скоро я потеряю и тебя и Ирму. Ирму навсегда. А тебя спустя двадцать пять лет я всё же найду, но только для того, чтобы снова потерять.

Он замолчал и молчал так долго, глядя в одну точку на стене, что я думала, он больше ничего не скажет. Он так изменился за эти годы. Казалось, он прожил не одну, не две, а гораздо больше жизней. Я пыталась посчитать, сколько ему на самом деле лет, но это было невозможно, потому что я не знала, когда он родился. Когда он познакомился с мамой, ему было восемнадцать. Спустя двадцать четыре года, когда мы познакомились с Шейном, им обоим было по двадцать три. К тому дню прошло больше сорока лет, а ему по-прежнему не было и пятидесяти.

Я хотела даже подать голос и спросить его о возрасте, но передумала. А он неожиданно встрепенулся и посмотрел на меня решительно.

— И знаешь, что я сделал, когда потерял тебя второй раз? Да, бросился тебя искать в эту картину. Да, порезался. Да, едва выжил. Но это не всё! Я нашёл способ, как вернуть Феликса!

Наверно, я слишком сильно удивилась, потому что почувствовала, как дёрнулось бесстрастное до этого бабкино лицо. И он это заметил.

— Да, дорогая моя! Я назвал его Феликс, почти как феникс, потому что он воскрес из пепла. Я его воскресил. Помнишь, — и он снова начал мерять шагами комнату, — я говорил, что слышал, как он плакал? Громко, сильно, требовательно. Этот плач не был похож на голос слабого умирающего ребёнка. И все эти годы он стоял у меня в ушах и не давал мне покоя. Я слышал его снова и снова. Я слышал его после того как родилась ты, хотя уже видел его холодного и мёртвого. Холодного, понимаешь, холодного! Он ведь только что родился — как он мог так быстро остыть?

Но в тот момент горе застило мне глаза. Я ничего не понимал, не чувствовал, кроме боли. Но годы прошли, и я решил вернуться в тот день. Я смог, я нашёл в себе силы вернуться. И знаешь, что я узнал? Что меня жестоко обманули. Мой сын не умер. И этот мёртвый младенец был не мой сын. Это был ребёнок девушки, которая рожала одновременно с Ирмой в другой комнате. Бабка решила, что Ирме и одного-то не прокормить, а та роженица была покрепче, только в родах ей не повезло. Ребёнок задохнулся в родовых путях. Но хитрая бабка сделала вид, что его откачала и подсунула ей нашего сына. И всё равно его ждала печальная судьба. Не дожив и до года, он умер от тифа. Он и умер бы. Но я его похитил и вернулся с ним в своё настоящее время.

— Но то, что для Франкина настоящее – для Феликса будущее. Как он смог пройти с ним через межпространственный туман? — подал голос Дэн.

— Ему помогла Клара, — ответила Эмма. — Видел женщину, которая выдаёт себя за мать Феликса?

— Конечно! Она же один из рыцарей Ордена, — подтвердил Дэн.

— Когда-то давно она была Повитухой, то есть Белым Ангелом. Но для Белого Ангела она оказалась настолько жестокой, что её отдали под суд. Но Анастас Ранк уже тогда был очень влиятельным человеком, и очень талантливым психиатром. Он побеседовал с ней несколько раз и сообщил на суде, что она кера, которая рождается одна на миллион, она кера-палач.

— Кера-палач? — не веря собственным ушам, переспросил Дэн.

— Да, и она вырастила Феликса, — подтвердила Эмма. — С той поры как Франкин помог ей на суде, она привязана к нему как цепная собака.