Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич. Страница 51

— Тогда давай вылезай из кабины и рули в учебный корпус и прихвати пленки. В столовой встретимся.

Я вылез из кабины, Генка положил на мою спину твердую ладонь, посмотрел в лицо с усмешкой:

— Чего стоишь? Вперед!

Я опять хотел выпалить: «Слушаюсь», но обижать Генку не хотелось, поэтому сказал:

— Понял, иду! — И весело зашагал по рулежной дорожке.

Возле ангара техники опробовали двигатель на самолете, который разложил капитан Хробыстов. Ревела турбина, истребитель рвался с колодок. Страшный грохот бился между землей и небом. А в стороне стояли офицеры и разговаривали жестами. Они были чем-то недовольны и с выражением читали друг другу нотации. Возле них, словно заводной, носился капитан Хробыстов со своим голубым ящичком.

В небе кудрявились редкие облака с розовыми пушистыми подкрылками. Зыбкая синева окутывала все вокруг. Присмиревшая удивительная земля молчала, будто ждала какого-то чуда. А чудо уже произошло. Эх, Генка, Генка! Жалость-то какая! От этого на душе у меня и ясно, и радостно, и тревожно. Такая боевая пара раскалывается! Сейчас бы заложить пальцы в рот да свистнуть…

В курилке возле штаба я увидел лейтенанта Виктора Сидорова. Он нервно грыз мундштук папиросы, часто сплевывал, покачиваясь, крутил головой. Виктор был явно не в духе.

— Ты что засуетился? Что пригорюнился? — спросил я.

— Понимаешь, беда у меня, — простодушно начал он, вперив в меня полный надежды взгляд. — Самая настоящая. Колесуха какая-то.

— Что такое? Что?

Виктор помялся. Бросил папиросу и, вынув из кармана помятую пачку «Беломора», взял новую.

— Говори же, что случилось? — Я уже дымился от нетерпения.

— Сказывать-то стыдно.

— Брось ты, — уже разозлился я.

— Юлька моя взбеленилась, понимаешь ты? — почесал затылок Виктор. — Узнала, что я в штопор попадал и Хробыстов чуть на посадке не разбился. Вот и ультиматум поставила. Говорит: или я, или твои самолеты. Как приду домой, а она в голос. Каждый день слезы. Заморился я с ней. Ей-богу, заморился.

Сидоров зацепил папиросу сухими губами, в его руках заплясала зажженная спичка.

— Как это, не пойму?

— Да так, не хочет, чтобы летал. Боится вдовою остаться. — Виктор усмехнулся растерянно и жалко.

— Видать, она у тебя фокусница хорошая?

— Хорошая! — согласился Сидоров, но тут же виновато переспросил: — В каком смысле?

— В таком… Раньше времени хоронит. Тогда пусть тебя пуховыми подушками обвяжет, падать будет мягко, не убьешься. Думал, твоя Юля — цельная, а она оказалась с примесью.

— Любит она. Мы ведь росли вместе. Помнишь, я тебе про тетю Дашу рассказывал? Так это Юлькина мать. Она нас одной грудью кормила. С пеленок с ней вместе.

Лицо Виктора осветилось милой мальчишеской улыбкой.

— Так что же она хочет, чтобы ты аэродром подметал? Метлой по полосе шаркал?

— Кто ее знает, чего она хочет. Интересно, а твоя как?

— Что как?

— В смысле Наташа как? — помахал он перед собой руками.

— Ты о чем? Моя Наталья прекрасно знает, что со мной до самой смерти ничего не может случиться. А потом это все-таки вмешательство во внутренние дела. И я… не позволю…

Сидоров выпустил изо рта клубы дыма, пошевелил губами и задумался.

Я вспомнил Юльку. Эту глазастую толстушку.

«Правду говорят, что жены офицеров для своих мужей — самые лучшие политработники…»

— Вот это номер! Особый случай! Что же делать-то? На этот вопрос ни один параграф инструкции не ответит. Ты погоди, Виктор, я сейчас пленки прихвачу, и в столовую пойдем. Вместе помозгуем, сочиним что-нибудь.

Фотопленки воздушного боя получились превосходными: хоть карточки с них печатай и на стенку вешай. Безо всякого дешифратора видна победа. Но пленки не радовали — жизнь шла с переменным успехом, а тут вот у Виктора «колесуха» завернулась.

— А на Генку ты зря сердишься, — вдруг оказал Сидоров.

— Чего это ты меня учить вздумал? — с напускной серьезностью протянул я. — На целых два года моложе и учишь.

— Я не учу. Но мне тоже надоело обходить молчанием. Вижу, что ты неслух большой. С Юлей у меня неполадки, а тут вы еще рассорились. Все это вконец смущает, — стукнул он себя кулаком в грудь и отвернулся.

— Да мы уже помирились.

— Значит, лады? — выкатил свои серые глаза Сидоров. — Знаешь, поговаривают, что Сафронова в Москву посылают.

— Туда ему и дорога…

— Туда, конечно, туда, — тихо отозвался Виктор.

Генка уже сидел в столовой. Мне не терпелось скорее рассказать ему про «колесуху» Сидорова. Может, он что-нибудь посоветует? Но когда я сообщил ему все в подробностях, он и ухом не повел.

— Я, друзья мои, в таких делах советчик плохой. По «кругу» самостоятельно не вылетел, а вы меня на бомбометание посылаете.

Что же это ты, Геннадий Иванович. А еще в Москву собираешься? Я-то думал… К кому же тогда обратиться?

Весь выходной день я слонялся из угла в угол, не находя себе места. Не хватало чего-то. Сбегал в гостиницу к Генке, но его там уже не было. Сказали, что с утра подался в библиотеку. Туда я не пошел. Зачем? У меня дома своя «эстетика». Мешать другу постигать законы красоты?

— Пойду пройдусь к берегу, — сказал я Наташе.

Надел сапоги, куртку и медленно побрел по распадку между крутых сопок, на которые, изогнувшись, карабкался мохнатый кедрач. Шел и удивлялся: когда я успел прирасти сердцем к этому краю, к этим маленьким деревцам, присевшим на случай сильного ветра, к сердито бурлящим таежным речушкам — ничто им не помеха — петляют между сопок, вперед рвутся. Их сила и слава до океана только.

Помнится, как перед выпуском из училища Генка спросил меня:

— Куда ты решил ехать служить?

— А мне все равно, — ответил я.

— Я на Дальний Восток подамся.

Вечером, после занятий, мы вывесили на стенку большую карту Советского Союза и подходили к ней по очереди с завязанными глазами с указкой в руке. Куда случайно упирался острый конец палки — в то место мы и должны были проситься служить. Я угодил острием прямо в Амур. А Генка на стал играть в жмурки — сам решил. Правда, я ведь тоже на восток уклонился умышленно.

И теперь не жалею. Красотища кругом. Бессчетно здесь вот бывал, а всякий раз до оторопи, до блаженства захватывает дух.

Запахло морем.

Огромный солнечный шар медленно опускался в океан и словно растворялся в нем, окрашивая воду в алый цвет.

Миновав рыжий, обросший колючей щетиной увал, я сбежал с обрыва к отлогому берегу и тут увидел солдата, склонившегося над планшетом. Тишина была чуткой и жадной до звуков. Под ногами, потрескивая, пружинили сухие ветви, но солдат ничего не слышал. И только когда я подошел совсем близко, он оглянулся. Это был рядовой Могильный, механик моего самолета.

На ватмане я увидел нарисованную карандашом стройную хрупкую девушку с пышной короной волос. Девушка стояла на фоне дальних, прилегающих к океану сопок и грустно улыбалась, словно припоминая что-то.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, — приподнимаясь, поприветствовал меня Могильный.

— Кто это? — поинтересовался я, кивая на планшет.

— Светлана.

— А кто она?

Могильный смутился.

— Мы с ней учились в художественном училище. И, когда я уходил в армию, договорились каждое воскресенье рисовать друг друга по памяти. Понимаете, чтоб не забыть. Она меня тоже рисует. Не каждое воскресенье удается, но сегодня старшина отпустил, свидание длинное. Всю успел нарисовать.

Солдат замолчал и снова склонился над ватманом. А я стоял и смотрел, как легко двигалась его рука с карандашом. Рука мужская — сильная и жилистая.

Я отошел, осторожно ступая на сухие ветки. Мне так не хотелось спугнуть тишину и улыбку с сияющего в красном закате лица солдата. «Вот у меня какой механик… Вот я какого человека воспитываю…» — радостно отдалось у меня в сознании…

По дороге в гарнизон я встретил Высотина вместе с женой. Они под руку неторопливо шли по ветвистой аллее. Я поздоровался с ними, а Высотин у меня спросил: