Девушка в шляпе и собака на трёх лапах (СИ) - Лабрус Елена. Страница 15

— Не верю я в эти причины, — Генка сняла блейзер и покосилась на презрительно скривлённые губы парня.

— Да, да, ты права, — правильно оценил он её взгляд. — Я хотел, я мог, у меня руки чесались накрыть её ночью подушкой, но она, к несчастью, почти не спала.

— Как это непрофессионально — подушкой, — сморщилась Генка и достала телефон, чтобы вызвать такси.

— Отец пригласил меня передать кое-какие дела, но на самом деле он хотел, чтобы я попросил у неё прощения, — сказал Вайс, когда Генке пообещали машину в течение пяти минут.

— Чем же ты так перед ней провинился?

— Ничем, о чём стоило бы жалеть. Но я первый раз решил уступить просьбе отца. Я пришёл в парк, зная, что она оттуда уже не вернётся. Я тянул до самого последнего момента. И мне не жаль, что я опоздал.

В автобус садились последние из желающих проехать на поминальный обед, и Вайс вдруг сорвался с места и заскочил на подножку перед закрывающимися дверями. Ушёл истинно по-английски, не прощаясь. Генка проводила глазами уезжающий автобус — хорошо, что он оставил её одну. Хорошо, что они все на поминках. Садясь в такси, она поменяла тот фонарный адрес, что назвала при Вайсе на адрес особняка Долговых.

Она не пошла в центральные ворота, хотя охрана её скорее всего впустила бы. Ей и не нужен сам особняк. Подоткнув платье, она полезла через забор, в том месте, где он примыкал к забору соседей. В том злополучном месте, где она и разодрала ногу. Но сейчас она не торопилась. Осторожно переставляя ноги между кованными зубьями, ей нестерпимо хотелось спрыгнуть в чужой огород, но она пробиралась к тому, что разбила в уголке тенистого сада экономка. С тоской поглядев на цветущие в теплице у соседей помидоры, она спрыгнула в другую сторону. Проведя рукой по хилой морковной ботве, вдохнула полной грудью травяной запах. И села на чурбак, поставленный между двух обитыми досками грядок. Именно за этим она сюда и пришла.

В учебниках психологии не описано ни одного случая болезненного пристрастия к овощным грядкам, но в этом мире когда-то всё бывает в первый раз. Ей было лет семь, когда она увязалась с соседскими пацанами лазить по дачам. Их цели были простыми и приземлёнными — наворовать что найдут. Как-то раз, пока парни набивали рты сладкой малиной, а карманы — янтарным крыжовником, Генка села прямо на землю среди картофельных кустов и наблюдала за ярко-красными жуками на листьях. Потом она перебралась в помидоры, которые пахли намного вкуснее. И только, когда её лучший друг Леший, потащил её за руку домой, она вырвала с грядки пучок тонких крысиных хвостиков морковки — это был её вклад в общее дело. С того момента её стало тянуть к этим запахам и ощущениям всё сильнее и сильнее.

Леший был старше её года на три и получил своё прозвище за лишаи, что мамка прижигала ему ярко-розовой жидкостью, среди всклокоченных снежно-белых волос. Он научил её драться и опекал как младшую сестру. Эта стайка вечно грязных и вечно что-то замышлявших пацанов ценила её за бесстрашие и терпеливость — в отличие от остальных маленьких девочек, она никогда не ныла. Леший был у них главным. В тот день, когда он разбился, сорвавшись с утёса, Генка окончательно осиротела.

Все, кто её любил — умерли. Все, кого любила она — покинули этот мир.

Ей остались грядки с колючей ботвой. Только в них она чувствовала себя живой. Среди жужжащих пчёл, суетящихся над цветущими головками лука-батуна её отпускала пустота, что осталась на месте прошлого.

Она сняла туфли и прижала ступни к прохладной земле.

Однажды, лет в десять, Генка робко попросила бабушку завести дачу. Конечно, не объясняя причин, она себе-то их объяснить не могла. Она говорила, как взрослая, что это будет для них подспорье и приятно чувствовать себя ближе к земле, и казалась себе убедительной, но бабушка только рассмеялась в ответ. В день своего совершеннолетия Генка узнала, что от родителей ей остались полмиллиона долларов. Перед своей смертью бабушка передала ей ещё полмиллиона. Столько же она уже заработала сама. Но пока не видела ни одной причины их тратить. И делать так, как когда-то учила её бабушка — тоже.

Она наставляла её не привязываться к клиентам. Не слушать их исповеди, не вникать в их дела. Вайс стал бы в её школе лучшим учеником. Но Генка не боялась сближаться с теми, кому осталось жить так мало. Наоборот, жадно впитывала их истории, игнорируя бабушкино сравнение с наполнителем для кошачьего туалета. Она прикипала лишь к тому, что не надолго.

Все, кого она любила — умерли. Все, кто её любил — покинули этот мир.

Генка растёрла в руке комочек влажной земли. Она пришла сюда подумать о красивой женщине. Это её персональные поминки.

Не она помогла ей. И сожалела об этом. В последние секунды жизни ей было больно и страшно, а ведь Генка обещала, что этого не случится. Она подвела её. Не убить оказалось хуже, чем убить. Незнакомое чувство.

Она складывала два и два. Елену в парк привёз муж. Вайс пришёл с ней просто поговорить, и уже застал её мёртвой. Кто-то приходил между ними. И Генка не верила в естественные причины. Как не поверила она в её рак. Стойкий запах хлорки во всём доме, кашель, хрипота, кровь в стуле и рвоте — женщина сознательно травила себя хлорамином. Генка раскусила её на раз, и уговорила не усугублять последние дни своей жизни ненужными страданиями — она поможет ей. Только сильнее химиката, душу красивой, но такой несчастной женщины разъедало чувство вины.

Вина перед мальчиком, которого она оставила без отца. И перед мужем за то, что заставляла его общаться с сыном. В то лето парень приехал всего лишь с дежурным визитом, гордый своим дипломом Уэльского университета, презиравший эту дикую необразованную русскую, вторую жену отца, считая нескладной их старшую дочь и назойливым их младшего пятилетнего сына.

Но Лизе как раз исполнилось тринадцать, и она расцвела, округлилась и, что ещё более удивительно, без лишней скромности оценила, как удачно сложились в ней гены: изящество матери и яркость отца. Она росла красавицей и умела пользоваться этим. («А Вайс — рыжий, невнятный, напыщенный как индюк», — добавила Генка от себя, теперь, когда знала, кем оказался тот парень.) Елена же охарактеризовала его как «благородный английский денди». В их одноэтажной американской глуши, по её мнению, он, конечно, вскружил девочке голову. («Травка, секс и высокопарные разговоры о своих чувствах — с того времени Вайс мало продвинулся в методах охмурения», — была уверена Генка.) Герман сам застал их в постели и выставил сына.

Взрослый парень совратил невинную девочку. Если бы его тогда посадили, все остались бы живы, и не только члены их семьи. Но Лиза истерила, что наложит на себя руки (в тринадцать лет жизнь всегда кажется мрачной и бесконечной, как в плохой компьютерной игре), Герман настаивал на заявлении в полицию, а Елена металась между двух правд: дочь его соблазнила или парень её изнасиловал. Девочка росла с характером, но и парень оказался не подарок. Лизе удалось уговорить отца, но возненавидела она за это мать. Их мир дал трещину, а затем рухнул.

— Сынок, я же просила налить в бочку воды, чтобы она за день нагрелась, — женский голос из-за забора вывел Генку из раздумий.

— Сейчас налью, — а этот голос, прозвучавший обречённым вздохом, показался Генке знакомым.

— Сейчас налью, — передразнила его женщина. — Напомнила — сделал, не напомнила — забыл. Что за отношение к матери? Я бы сама налила, если бы не похороны.

— Давай! — парень. Недовольно, но требовательно.

— Иди куда собирался. Теперь я уже сама, — женщина вяло сопротивлялась, но парень всё же настоял на своём. В пустую бочку, отплёвываясь, полилась вода.

Генка сняла шляпу и осторожно заглянула через кирпичное окошко в заборе: пустой шезлонг на подстриженной траве, одинокая книжка. А вода лилась где-то совсем рядом. Она перенесла чурбак, на котором только что сидела. С его высоты соседский участок предстал перед ней совсем под другим углом, и крупный парень, держащий шланг, тоже.