Легенды осени - Гаррисон Джим. Страница 7

Той ночью океан снова вторгся в сны Тристана. Весь в синяках, он метался в постели и видел черное небо ночной вахты, исполинские волны, трескучий обледенелый фок, а потом небо, усеянное звездами, слишком крупными для звезд. Проснулся – Сюзанна накрывала его, а занавески раздувались, как паруса. Он подошел к окну и посмотрел на жеребца в загоне; в лунном свете он разглядел очертания его толстой набухшей шеи. Он сказал, что уедет на несколько месяцев, может, даже на год, поплывет из Гаваны на шхуне с дедом. Она сказала, что чувствует, да, ему надо уехать, и она будет ждать его вечно. За завтраком он поцеловал на прощание отца и мать и с Ударом Ножа поехал в Грейт-Фолс к поезду. Индеец дал ему свой охотничий нож, и Тристан вспомнил, что его собственный похоронен с Ноэлем под Ипром. Он обнял старого шайенна и пообещал вернуться, на что тот сказал только: "Я знаю" и надел на лошадь Тристана длинный повод.

На самом деле путешествие так и не кончилось, если не считать конца, что приходит каждому: этому человеку – на снежном склоне в Альберте, в 1977 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет (внук нашел его у туши оленя, которого он начал потрошить, с ножом в окоченелой руке – прощальным подарком индейца; внук подвесил тушу к лиственнице, а старика понес домой, и следы от его снегоступов были совсем немного глубже обычного).

Тристан приехал на поезде в Чикаго, несколько дней из любопытства разглядывал суда на причалах Великих озер, оттуда отправился на юг к Новому Орлеану и в Мобил, где провел несколько дней на шхуне валлийца из Ньюфаундленда, потом через Флориду на Ки-Уэст, а оттуда, понаблюдав, как сгружает у загона груз суповых черепах шхуна с Каймановых островов (изящное, но грязное судно), – ночным паромом в Гавану.

Это была его первая ночь в тропиках, и всю дорогу до Гаваны он не спал, часами ходил по палубе, удивляясь влажной жаре, которую не облегчал слабенький ветерок Гольфстрима; а на носу, куда он ушел от вонючего угольного дыма, волны внизу фосфоресцировали. На рассвете, когда вдали завиднелась Гавана, он пил ром из фляжки и смотрел, как перед форштевнем играют первые в его жизни дельфины, уходят в воду, а потом выскакивают над кильватерной струей; повернувшись, он видел в небе странный огромный фиолетовый отсвет Гольфстрима. Глаза у него воспалились, и он устал от путешествия, но впервые за полгода что-то вроде покоя снизошло на его душу, словно рассветный береговой бриз омыл поверхность – не важно, какие течения и вихри бушевали внизу. Он улыбался воде и думал о дедовой шхуне, относительно новой, но такой незначительной в мире больших пароходов, стоящих в Гаване. Зато дешевле и можно идти куда хочешь: в порты, нежелательные для крупных пароходных компаний, в бухты, куда не войдешь при глубокой осадке и большом тоннаже. Кроме того, говорил старик, он не любит в море запах дыма и шум машин, и поздно ему увлекаться нелепостями.

Люди, в общем, не питают любви к вопросам, особенно к таким болезненным, как очевидное отсутствие справедливой системы наказаний и наград на земле. Вопрос ничуть не менее назойливый и мучительный оттого, что он так тщетен и наивен. И нас не занимают большие проблемы, например гибель детей нез-персэ [9] в палатках под шквалом кавалерийского огня. Нет ничего более дикого, чем встреча ребенка с пулей. И какой разброс в осознании: пресса того времени твердила, что это наша победа. Казалось бы, весь звездный свод перекосится от такого зверства – лопнут скрепы Ориона, повиснут перекладины Южного Креста. Нет, конечно: неизменное неизменно, и каждый по-своему ломает голову над этим древним и ослепительно ясным вопросом. Даже богам не уйти от него: вопль отчаяния у Иисуса, неуверенно ступавшего в вечность. И кажется, мы не можем перейти от большого к малому, потому что все – одной величины. Шкура у каждого такая особенная, и все мы большей частью невообразимы друг для друга.

Так что Тристан очень смутно представлял себе, какую боль причиняет Сюзанне. В утро его отъезда она пошла бродить, бродила долго и заблудилась. На ночь глядя ее нашел Удар Ножа; после этого Ладлоу попросил его присматривать за ней, если она уйдет со двора. Прогулки ее продолжались несколько недель, и отец оборвал свои каникулы из отвращения, когда она, вопреки его советам, отказалась расторгнуть брак. По характеру Сюзанна была скорее женщиной начала девятнадцатого века, а не начала двадцатого и, будучи покинута возлюбленным, не искала ничьего сострадания – в этом она была непреклонна и либо бродила с ботаническими и зоологическими справочниками Сэмюела, либо сидела у себя в комнате, читая Вордсворта, Китса и Шелли, полюбившихся ей в Рэдклиффе, где она проучилась два года до замужества. Она любила разговаривать со свекровью, женщиной такого же незаурядного ума, – покуда речь не заходила о Тристане. Но больше всего любила дол гае летние прогулки и была так поглощена своими мыслями, что не замечала следившего за ней старого индейца. Иногда брала с собой маленькую Изабель и дивилась живому уму девочки, ее знанию природы, полученному от матери и из собственных наблюдений, а не из книг. Однажды жарким днем, когда они купались в озерке, образовавшемся весной вокруг ключа возле могилы Сэмюела, Изабель увидела старика в лесу и помахала ему. Сюзанна вскрикнула, прикрылась, и ее удивило недоумение Изабели. А Изабель засмеялась и сказала, что поженится с Ударом Ножа, когда подрастет и если он не очень состарится, потому что Сюзанна уже поженилась с Тристаном, а больше на свете выбирать не из кого. Сюзанна погрузилась по шею и вспомнила, как однажды в этом озерке Тристан, изображая выдру, гонялся за малюткой-форелью и ел водяной кресс. Изабель объяснила, что Удар Ножа ходит за Сюзанной, чтобы она не заблудилась или не очутилась случайно между медведицей гризли и ее медвежатами.

Утром в Гаване Тристан позавтракал и ходил по улицам до полудня – назначенного часа, когда дед ежедневно наносил визит в контору по найму моряков торгового флота. Встретились буднично, но, когда вышли от клерков на тяжелую дневную жару, дед посерьезнел и быстро зашагал, нагнувшись вперед, как человек в грозу. Команда распущена по домам, а сам он переболел дизентерией – единственная жалоба, которую услышал Тристан из его уст за все время, – но это было только предисловие к неизбежному: по возвращении в Фалмут шхуну заберут для военных нужд. Чтобы сохранить ее, они должны объединиться. Когда прошли охрану британского консульства, дед остановился, посмотрел на Тристана холодными голубыми глазами и велел ему не говорить ни слова: сделка уже заключена. Потом старик хорошо приложился к фляжке с ромом и предложил ее Тристану, сказав, что мозги надо малость притупить, имея дело с этими идиотами.

Во второй половине дня вместе с новым первым помощником, датчанином из Сан-Франциско по фамилии Асгард, и тремя опытными матросами-кубинцами они погрузили на шхуну припасы. Официально капитаном был теперь Тристан, а дед зарегистрирован как пассажир до Фалмута. Они отошли от причала уже в темноте, под американским флагом и с новехоньким вахтенным журналом. Наутро под крепким норд-остом они обогнули мыс Сан-Антонио, вошли в Юкатанский пролив и направились на юго-запад, к Барранкилье, чтобы взять нейтральный груз красного дерева и палисандра и заодно, но не случайно – важного британского подданного. Оттуда они взяли курс на северо-восток, прошли под Каймановыми островами и повернули на север в Наветренный пролив и дальше, через Кайкос, вошли в Гольфстрим, который поможет им дойти до Англии.

У себя в каюте старик время от времени рявкал команды Асгарду и неутомимо школил Тристана. Они несли двойные вахты и, чтобы не уснуть, пили ямайский кофе. За месяц из сознания Тристана стерлось все – оно занято было только перевариванием шестидесятилетнего дедова опыта: сон его тревожили фронтальные шквалы, перетершиеся швартовы, треснувшие мачты, странные гигантские волны, набегающие иногда зимой в районе Мадагаскара. Приближаясь к южному побережью Англии, они не увидели никаких признаков немецкой блокады. К Фалмуту подошли ночью, и на берегу их встретила британская разведка. Это была последняя гавань старого моряка, и той ночью, поддерживаемый Тристаном и женой, полвека подсчитывавшей его возвращения, он навсегда слег в постель. Он был почти весел, когда взял ее за руку и сказал, что вернулся домой окончательно.