Летняя практика - Демина Карина. Страница 33

Сны причудливы.

Вьются дорогой-дороженькой, память бередят. От того не больно, нет. Боли он давно не испытывает, но странно лишь, как мог забыть он это свое прошлое.

И снова сон.

Сад при тереме.

Холод.

Осень на пороге. Рано пришла в этом году, так все говорят. Дожди зарядили, и его седмицу целую из покоев не выпускали. А в покоях скучно. Там книги одни, и те не сказки, а премудрые всякие трактаты о землях и их устроении. От этаких книг в сон тянет. Или не от них? Вон мамки и приснули. А он выбрался тихонечко, выскользнул в коридор, а оттуда в сад.

Дождь почти перестал.

Накрапывает помаленьку. Сладкий. Особенно если с листьев собирать. А листья пожелтели. Иные сделались алыми и яркими. И он решил собрать большой букет. Матушка обрадуется.

А потом ее увидел, женщину с огромной собакой. Она сидела на лавочке, где обычно устраивалась матушка, когда выходила в сад. Правда, при женщине не было ни мамок с няньками, ни служанок, ни охраны.

— Доброго вам дня, — сказал он, решивши быть вежливым.

Царю надо подавать пример во всем. И в том, что обхождения касается. Так саксонский наставник утверждал.

— И тебе доброго. — Женщина была красива.

До того красива, что у него дыхание перехватило. А вот собака — та уродливою казалась.

— Рад видеть вас в этом чудесном месте… — Он замер, не зная, что еще сказать, а потом протянул букет из листьев: — Примите в знак моей признательности…

Она рассмеялась.

Звонко так.

Хорошо.

А матушка утверждала, что смеяться громко — признак дурного тона.

— Ты и вправду интересный мальчик, как о том говорят, — задумчиво произнесла она. — Подойди поближе, пожалуйста… значит, ты и есть…

А имя и во сне ускользнуло.

— Знаешь ли ты, кто я? — спросила она, перебирая осенний букет.

— Нет.

— Я — твоя царица… скоро стану.

— Не станешь. — Он вдруг вспомнил все, что слышал от матушки, и не только от нее. И каким-то своим детским, но все же безошибочным чутьем понял, что именно эта женщина и есть причина материных слез. — Мама будет царицей. А я царем.

— Неужели?

Он тогда не умел распознавать оттенки. И удивление женщины принял за чистую монету.

— Да. — Он вскинул голову и осмелился заглянуть в темные ее глаза. — Я буду царем!

— И что ты сделаешь?

— Прикажу тебя выслать.

— За что?

— За то, что ты заставляешь маму плакать…

Ее пальцы, такие невообразимо тонкие, скользнули по его волосам, и от прикосновения этого повеяло холодом.

— Это не я, мальчик мой… это не я… я бы не хотела, чтобы кто-то, пусть и твоя мама, из-за меня плакала.

— Тогда уезжай!

— Я бы уехала, если бы было мне куда ехать.

— А тебе некуда?

Она покачала головой:

— Некуда. — Слово-эхо исчезло в дожде. — Но не печалься. Все мы… заложники своей судьбы. От нее не уйдешь, а если и захочешь изменить, то… к лучшему оно редко выходит.

Она замолчала и молчала долго, так ему показалось. Дождь усилился. Капли его скользили по широким листьям и по темным волосам женщины, по меховой накидке, которая не промокала — зачарованная? По сукну его кафтана. И драгоценные камни меркли в осенней серости.

— Послушай меня, мальчик. — Она заговорила, когда где-то далеко раздался гром. Волглый. Осенний. — Передай своей матушке то, что я сейчас скажу. Пусть уезжает. Сама. Пусть возвращается к мужу, о котором она, наверное, забыла. Пусть попробует научиться жить. Это сложно, но возможно.

Он слушал.

Он знал, что скажет это все матушке и что та разозлится. А букета, чтобы смирить ее гнев, у него больше не было.

— Она ведь не на улицу уходит. Супруг ее славен. Сама небедна. И роду хорошего… пусть забудет обо всем, что здесь случилось. И ты… ты тоже, милый мальчик, должен забыть.

— О чем?

— Тебе не стать царем. Ни завтра. Ни послезавтра… никогда… у тебя будет другая судьба… и постарайся просто быть счастливым. Это не так и сложно на самом-то деле.

Память.

И матушкин гнев.

Блюдо белое, в стену кинутое, разлетается тяжелыми осколками. Матушка же говорит слово, которое он однажды слышал, но за повторение порот был розгами. Еще сказали, что невместно царю будущему этакое говорить.

— Тварь. — Лицо матушкино побелело. — Значит, не быть тебе царем? Так и сказала?

Он кивнул.

И подумал, что если они уедут, все будет не так уж плохо. На самом деле ему не очень-то хотелось царем становиться. Скучно это. То сидишь в тяжелом платье, ни вдохнуть, ни шелохнуться, только глаза пучишь, лицо тренируя. То книги скучные читаешь. То слушаешь матушкины наставления… нет, уж лучше он просто боярским сыном будет.

Им играть можно.

— Нет. — Матушка стала страшна. — Нет…

Она вцепилась в лицо, в щеки, в подбородок. Дернула, заставляя голову задрать. И в глаза заглянула.

— Я клянусь… жизнью своей клянусь… и смертью, что ты станешь царем.

Он заплакал.

Со страху.

— Не реви… царям плакать неможно.

И отвернулась.

Память.

Память услужлива. Причудлива. И, просыпаясь, он ощущает на губах своих вкус слез. И удивляется, что горьки они. А казалось — соленые. Память даже позволяет ненадолго ожить по-настоящему. И он пробует воду, смакуя каждый глоток.

— Эй! — Еськин голос разбивает наваждение, и вода становится лишь водой, а день — днем. Солнце. Небо. Пыльная дорога.

Мертвые дома.

А ведь они не просто так умерли… и где-то рядом — он осознал это внезапно — находится тот самый заклятый круг, в котором он однажды ожил. И если так, если отыскать его самому, если…

— Замечтался? — Еська запрыгнул на край колодца. — Осторожней. Тут легко… замечтаться.

И в руке его нож блеснул.

Догадался?

А ведь если толкнуть… легонько в грудь, чтобы рухнул Еська в черный зев колодца, а заодно уж коснуться, высвобождая свою дареную силу, которая легко отнимет бессмысленную Еськину жизнь… вокруг никого.

Тело достанут.

Решат, что захлебнулся. Или шею свернул. Или… сердце вот не выдержало. Мало ли.

— Знаешь, друже, — Еська сполз с края, — вот теперь мне кажется, что мысли у тебя недобрые. Если помешал — извини.

Убить легко.

Но надо ли?

ГЛАВА 14

О пользе порядка

Я знала, куда идти.

Старик показал в том, старом сне. И я знала, что сон этот — не пустой. Сны редко пустыми бывают, просто не всяк способен их прочесть. Примет-то великое множество. Скажем, кусит тебя кошка во сне — знать, подруженька сердечная готовится пакость сделать. Мышь вобьется в волосья — быть хлопотам пустым, суетливым. Рожь или пшеницу видеть — к богатству, а вот солому — к пустым надеждам… да, бабка моя сны толковать умелая была, к ней со всех Барсуков бегали.

Как она там? Отошла ль? Аль еще ходит вся разобиженная?

Но не о том речь.

О снах.

Одни хитрые, другие — прямые, да только прямотой своею и страшны. И потому взяла я Арея за руку да потянула к хате, которая стояла наособицу, почитай, у самого у тына. Он же ж в этом месте был особенно высок. Но побурели бревна, а поверх них зеленою пышною шубой расползся хмель.

Хорошая трава.

И для пива, и от бессонницы спасает, и от многих иных болезней сгодится. Ныне хмель еще в цвет не вошел, а после, как повиснут на плетях шишки его шубуршастые, то и срок придет собирать.

Хмель сползал с тына, перекидывался на гниловатые доски забора. И, перебравшись через него, свешивался до самое земли. Трава во дворе поднялась, но не сказать чтоб вовсе забуяла. Дом…

…безлюден.

Темен.

Стены. Окна слепые. Ставня провисла, и ветер ее покачивает, скрип вымучивая. Крылечко провалилось.

— И что мы здесь ищем? — Арей мою руку выпустил и, пальцами пошевеливши, бросил плетение под ноги. Будто сеть, которая несведущему человеку просто мятою глядится, тогда как на деле не мята она, но уложена хитрой манерою. И бросишь такую в воду — сама разойдется, распластается, русло реки перегораживая. И Ареева так раскрылась, разрослась по двору, пробралась по мягким космам травяным, ни одное травиночки не потревоживши.