Под заветной печатью... - Радченко Юлия Моисеевна. Страница 21
Другой автор одернул Стародума: «Этот псевдоним избрал себе, по-видимому, Митрофанушка…»
Третий высказывался более вежливо, но притом находил «неопровержимые доказательства» тому, что Брюсов заблуждается, что поэма Пушкину не принадлежит…
Поэма «Гавриилиада».
Мы присутствуем при давней дискуссии, разыгравшейся примерно на «одинаковом расстоянии» между временами пушкинскими и нашими, сегодняшними.
Тогда, в 1903-м, казалось, загадки «Гавриилиады» не скоро будут разгаданы. С тех пор многое, очень многое раскрыто. Но все ли?
Ленинград 1970-х годов. Набережная адмирала Макарова, дом 4. Некогда здесь помещалась таможня. Желтое здание с белыми колоннами, с башенкой наверху было построено архитектором Лукини в 1829–1832 годах. Значит, Пушкин не раз проходил мимо него, он ведь любил гулять по набережным Невы. Сегодня здесь расположился Институт русского языка и литературы Академии наук СССР, гордо и кратко именуемый Пушкинским домом. В этом здании, в особом помещении, хранятся все рукописи Александра Сергеевича. Выдают их редко, по особому разрешению…
Передо мною на столе лежит большая переплетенная книга-тетрадь, пушкинисты назвали ее 1-й кишиневской тетрадью. Незаметно глажу ее по переплету. Странное чувство нереальности. Сто пятьдесят лет назад юный Пушкин заполнял эти листы красивым, быстрым, стремительным почерком. Правда, давно известно, что писал он нелегко. И здесь на каждой странице десятки тому доказательств — зачеркнуто, надписано сверху, опять зачеркнуто, подписано сбоку, иногда строки густо вымараны.
И масса рисунков. Портреты лиц, знакомых и незнакомых, и всякая «чертовщина»: под скрипку маленького бесенка с хвостиком танцуют четыре чертенка. Рядом две виселицы: под одной из них с повешенным человеком сидит мужчина в круглой шляпе, под другой виселицей — колесо и орудия пытки. Внизу скелет, перед ним фигура на коленях. Переворачиваем страницу — опять бес, сидит за решеткой и греет ноги у огня. Еще один черт, распростертый на решетке, под которой виден огонь, раздуваемый чертенком. Сверху парит крылатая женщина. Кривляющийся карлик, отвратительно хохочущие рты — «адской серией» назвали ученые эти рисунки, преследующие поэта на протяжении многих страниц тетради.
Как известно, рисунками поэт обычно сопровождал замысел, который рождался или осуществлялся. Но здесь ни до, ни после, ни посредине почти ничего не написано, если не считать нескольких строк, которые текстологам удалось разобрать среди зачеркнутого:
И больше ничего нет. Однако, приглядываясь к корешку тетради, специалисты давно заметили следы вырванных листов. А ведь Пушкин крайне бережно относился к своим черновикам, десятилетиями хранил даже маленькие исписанные обрывки, листочки. И вдруг так безжалостно уничтожил несколько страниц. Почему?
Напомним название тетради: 1-я кишиневская…
Кишинев оказался неплохим завершением дела, грозившим окончиться Сибирью или заточением в Соловецкий монастырь.
Призрак монастыря возник не случайно — в поступившем доносе 20-летний поэт причислялся к вождям «поганой армии вольнодумцев»: на языке того времени вольнодумец — это прежде всего «безбожник» и «непокорный подданный»…
Друзьям — Карамзину, Чаадаеву и другим — удалось смягчить кару за распространившиеся по стране крамольные стихи: Пушкина переводят на службу из столицы в далекий Кишинев и он вынужден дать слово, что «два года не будет писать против правительства»…
Итак, шумный, разноязыкий, пыльный Кишинев 20-х годов прошлого века, полуазиатский город, где царят простые, первобытные нравы. «Город велик, но выстроен нехорошо. Улицы тесны, переулков тьма, домов каменных очень мало, деревянных также, всё мазанки по причине недостатку леса. Дома очень малы и тесны». Такое описание города оставил современник Пушкина.
Губернатор, добрый и мягкий Инзов, с участием отнесся к ссыльному поэту, он даже предоставил ему квартиру в собственном доме. Дом этот стоял на холме, получившем у жителей название Инзовой горы. Пушкин занимал две небольшие комнаты с окнами, выходящими в сад. Из окон открывался прекрасный вид на живописную долину реки Бык и на горы с беленькими домиками молдаван.
В комнате, где жил Александр Сергеевич, у окна стоял стол, диван, несколько стульев, повсюду в беспорядке лежали бумаги, книги, какие-то обрывки бумаг, на которых поэт любил записывать стихи. Голубые стены были покрыты восковыми пулями: Пушкин ежедневно упражнялся в стрельбе из пистолета. Вторую комнату занимал верный слуга Никита.
Зимой, когда выпадал снег, путь из дома Инзова вниз, в город, становился нелегким.
В 1821 году дом Инзова был поврежден во время землетрясения: треснул верхний этаж, и пришлось Инзову переехать на другую квартиру, но Пушкин, комнаты которого находились на первом этаже, переменить квартиру отказался. Возможно, ему нравилось жить в такой обстановке, будоражащей воображение, — «под развалинами».
Поэту двадцать лет, он смел и дерзок. Карты, танцы, озорные похождения, игра в биллиард и романы, романы…
«Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства», — пишет директор Лицея Е. А. Энгельгардт.
«Глупостей» в самом деле предостаточно. Пушкин как будто задался целью бесить местное общество. Его беспощадное остроумие каждый день приносит новых врагов. К Инзову без конца поступают жалобы на поэта. Иногда генерал вынужден сажать его под домашний арест или отправлять в недолгую командировку, пока не утихнут страсти, чтобы избежать нелепой дуэли, ибо Пушкин беспрестанно выходит к барьеру…
И одновременно он лихорадочно работает. Осенью 1821 года, кончив поэму «Кавказский пленник», он обдумывает новые стихи, которые начинает, бросает, уничтожает. «Вадим» остался незавершенным, «Братьев-разбойников» Пушкин сжег (сохранились отрывки). Впрочем, завершен «Бахчисарайский фонтан» и помимо этого — множество стихов, набросков, планов, в основном теснящихся в большой конторской тетради, которую поэт исписал вдоль и поперек, — в «первой кишиневской тетради».
23 мая 1821 года Дельвигу отправляется некий намек: «Кончил я новую поэму — Кавказский пленник…
Еще скажу, что у меня в голове бродят еще поэмы — но что теперь ничего не пишу».
«В голове бродят», как мы угадываем, разные идеи, истории, весьма веселые и весьма опасные…
Перелистывая тетрадь, исследователи по соседним отрывкам легко вычисляют, когда в ней появились «бесы» и вырванные листы: весна 1821 года. И как только называем дату, сразу угадываем многое, что в эту пору окружает, занимает поэта: свежие вести о греческом восстании, знакомство и беседы с Пестелем и другими будущими декабристами, стихотворные послания к друзьям, Катенину, Чаадаеву и «К моей чернильнице»; опасные пародии на религиозные темы — «Христос воскрес», «Девятая заповедь»…
Он пообещал «два года не писать против правительства», и вот уж первый год на исходе, и сил нет, как хочется кое-кого ударить строкой, выстрелить эпиграммой, — может быть, не в главу правительства (не хочется нарушать слова!), но хотя бы в его помощников «по духовной части», которые все наглее и свирепее охотятся буквально за каждым вздохом свободомыслия.