Синее привидение (Преступления Серебряного века. Том I) - Спасский Б.. Страница 2

Сон прервался. Последняя мысль о пятне на обивке кареты проявилась в сознании спящего, вплетаясь в общую вереницу сновидений.

Он видел перед собой это коричневое пятнышко. Прежде небольшое, теперь оно быстро увеличивалось, росло и, принимая мутно-алую окраску, казалось выпуклым, дрожащим, как лужа запекшейся крови…

Всю ночь шофер ворочался. Просыпаясь, озирался кругом, а засыпая, снова видел то улыбку, то выражение смертельного ужаса на личике девушки, смотрел на расплывающееся кровавое пятно, на устремленные откуда-то зеленоватые глаза Арнсфельда, блестевшие зловещим огоньком…

Еще не было шести часов, когда измученный Илья сел в кровати и зажег свет.

Сон бежал от него, мысли путались, голову ломило, а перед глазами все еще стояло кровавое пятно, оно чудилось ему везде, куда бы ни посмотрел он. А по рукам сочилось что-то густое, тягучее и капало с пальцев. Протерев глаза, он порывисто встал и с лихорадочной поспешностью стал одеваться.

— Илья Иванович, куда вы? Разве уж пора? — спросил мыльщик, приподнимаясь на локте.

— Дрыхни! Не твое дело, — огрызнулся шофер, сунув в карман ключи, и вышел в коридор.

Сердце немилосердно билось. Спускаясь с лестницы, он спотыкался, шагал через несколько ступенек. Что-то властно влекло его вниз…

Дрожащей рукой, не попадая в скважину, отпер он замок. Железная накладка сухо звякнула, и половинка тяжелых ворот заскрипела на ржавых петлях. Шум этот, до сих пор привычный, испугал его своим отзвуком в глубоком, как колодезь, дворе.

Быстро подойдя к машине, Илья зажег фонари. Яркий свет своим отражением от беленых стен сарая несколько рассеял царившую темноту. Одновременно вспыхнул и небольшой, прикрепленный на потолке кареты плафон. Через отворенную дверцу было видно маленькое, с пятачок величиной, коричневое пятнышко посреди подушки на заднем сиденье.

— Возьму ее наверх и почищу. За делом вся дурь из головы выйдет, — подумал Илья.

Перегнувшись в карету, приподнял край толстой подушки и потащил к себе, но та не поддавалась, очевидно, что-нибудь из лежавших под ней инструментов зацепилось в пружинах и не пускало.

— А… Черт!.. — и он дернул изо всей силы.

Подушка сорвалась, а из-под нее вместо инструментов торчала чья-то скорченная посиневшая рука. Тонкие окоченелые пальцы, медленно возвращаясь в свое согбенное состояние, казались живыми.

Сдавленный крик ужаса вырвался из груди шофера. Бледный, трясущимися руками выкинул он в сарай подушку и, войдя внутрь ландо, заглянул в ящик.

Вместо инструментов и запасных шин там было втиснуто чье-то тело со скрученными назад руками. Лица видно не было, но по платью Илья сейчас же узнал свою вчерашнюю пассажирку.

Александр Рославлев

КРОВЬ

(Из записок убийцы)

Я убил человека, убил без малейшего колебания и, если бы он воскрес, то убил бы его снова. У меня нет к нему ненависти, я исполнил лишь то, что требовало от меня мною выстраданное, человеческое. Все произошло так случайно, так быстро и просто, что если бы не эта камера, не эта решетка, не упорные шаги часового там на дворе, — я бы усомнился в действительности. Для следователя мое дело представляется весьма ясным: подрался в нетрезвом виде из-за проститутки и проломил человеку череп; вернее, оно ему никак не представляется, просто дело за номером таким-то. Тысячи похожих дел прошли через его руки. Он уже давно привык ко всякого рода кровавым изысканиям и не задумывается. У него лихо закрученные, холеные усы и тонкие нежные руки с тщательно отделанными, розовыми ногтями. Усы он то и дело разглаживает носовым платком, а руки кладет одну на другую и, стараясь казаться внимательным, рассеянно взглядывает на них и успокоенно шевелит пальцами; невозмутимейший господин. Ему давно неинтересно знать, кто кого убил, когда и за что.

— Вы убили этим камнем? — спросил он с ленивой небрежностью.

— Да, этим.

Булыжник был перевязан накрест веревочкой, занумерован и снабжен печатью. Да, это тот самый булыжник. Я ударил им посредине лба. Негодяй нелепо задергал головой, застонал и упал навзничь. Я был не уверен, что покончил с одного удара и ударил еще в висок, можно сказать, ударил с математической точностью; кровь залила мне руку. Он странно открыл рот, словно собирался что-то сказать. Так и остался… Я все подробно изложил следователю; слишком подробно. Теперь я очень сожалею, что так распространялся. Ему показалось, что я хотел оправдаться.

— Странно, очень странно, — недоверчиво покачал он головой, узколобой и прилизанной, как у мокрого цыпленка. Он не поверил ни одному моему слову. Следователю полагается быть недоверчивым: он должен умозаключать по выслеженным им фактам.

Завтра один знакомый психиатр, — полувыживший из ума от алкоголя и сифилиса, — обязан, по долгу службы, испытать мои умственные способности. Если б я мог отложить свое решение, мне было бы любопытно понаблюдать его за этим занятием, но надо торопиться. Я чувствую, что любовь к жизни прибывает с каждой строкой. Надо суметь вовремя сломать перо. Полотенце, которое лежит сейчас у меня на коленях, я разорву вдоль, свяжу и скручу из него жгут; думаю, что он меня выдержит. Я это заношу для того, чтобы заставить себя спокойнее думать о смерти. Я сам себе судья и палач. Я знаю, что девяносто девять процентов за то, что меня оправдали бы. Великолепная канва для умелого защитника: подсудимый был, несомненно, в состоянии аффекта, это скорей несчастный случай, чем преступление и так далее, но я оправдать себя не могу, потому что такое оправдание равносильно обвинению.

— Вам не надо было ввязываться, — скородумно решил следователь. — О, конечно! Пустейший случай! Это ведь повторяется каждый день, чуть ли не на каждом шагу. Стоит ли обращать внимание: какой-то озверевший развратник не заплатил проститутке обещанных двух рублей и избил ее. Вы-то здесь причем? Какое вам дело? Они нарушали общественную тишину, и прекрасно — пускай нарушали; на это есть участок и мировые судьи. Нельзя же за это убивать. Конечно, — ненормальный, конечно, в состоянии аффекта.

— Что ты можешь чувствовать! А? Два рубля тебе? Нет, ты скажи. Два рубля? Почему два, а не двадцать два? А? — так кричал осипшим голосом бритый, толстый, похожий на кубарь человек, весь вылезая из барашкового воротника и размахивая перчаткой у глаз прижавшейся у стены проститутки; белый вязаный платок ее слез на затылок, волосы растрепались и молодое, миловидное, но припухшее от бессонных ночей и пьянства лицо выражало испуг и отчаяние.

— Мои деньги, отдайте, мои, стыдно вам! — и она беспомощно хватала его за руки.

— Не цепляйся, вот! — Он хлестнул ее перчаткой по лицу.

— Не смеете, нельзя меня бить, — злобно выкрикнула она и заплакала.

— Тебя-то нельзя? А! Можно, очень даже можно. — Она ошалело метнулась от его удара, но он схватил ее за волосы. Нечеловеческий, отвратительный визг огласил улицу. До этого мгновения я стоял на противоположном углу и наблюдал. Я бросился к ним. Чуть не упал в канаву — поправляли канализацию и мостовая была разворочена. «Есть же мера человеческой мерзости». Эта мысль огнем пронизала мозг и рука моя пролила кровь. Женщина ужаснулась и убежала. Я бы мог тоже скрыться. Место было глухое, четвертый час ночи, поблизости ни городового, ни дворника; убитый лежал у моих ног и черным пятном расходилась на тротуаре, по снегу, кровь. Я вытер полой пальто пальцы и позвонил у первых ворот; долго никто не выходил. Позвонил еще. Загремел болтом, — и отпер бородатый дворник без шапки, в красной вязаной фуфайке. Он глупо моргал со сна и ежился от холода.

— Я убил человека, — сказал я ему.

Он не понял.

— Я убил человека.

Он высунулся наполовину из калитки и, увидев тело, заголосил: «Держите! Караул!»