Искатель. 1969. Выпуск №5 - Константинов Лев Константинович "Корнешов". Страница 41
«Не унывайте, все равно наша возьмет. Еще будет время, и рассчитаются с гадами…»
«Наше дело победит. Советы… стряхнут с нашей земли «освободителей». За кровь партизан они ответят в тысячу раз больше. Мне только больно, что в такую минуту я не могу помочь моим ребятам по духу…»
«Достаньте мои документы. Они закопаны в сарае, в 30–40 сантиметрах от точила, под первой доской. Там лежат фото моих друзей и комсомольский билет… Есть там и коробочка. Можете ее вскрыть. В ней наша клятва… Еще раз прошу: не забывайте нас, отомстите…»
И вдруг: «Я еще думаю побороться, если удастся номер…»
Как гроб, тесная тюремная камера-одиночка. Сквозь узкую щель оконца сочится дневной свет. На залитом водой цементном полу лежит узник — полуголый, избитый до полусмерти. Ноги в кандалах, на руках — наручники. Узник — Яша Гордиенко. Вода вокруг Яши в ржаво-бурых пятнах от крови. На железном стуле, прикованном к стене, затаились две огромные крысы.
Яша открывает глаза. Крысы вздрагивают. Вздрагивает и он. Снова эти жадные мерзкие твари! Вчера, очнувшись от пыток, он увидел крыс впервые. Они осторожно следили за ним из угла камеры. Принюхивались, не решаясь подкрасться. Но, несмотря на опасность, он даже не попытался их отогнать. Не было сил. Увидев, что Яша зашевелился, крысы исчезли сами. Сегодня, обнаглев, крысы забрались даже на стул. Спружинившись, приготовились к прыжку. «Плохи, совсем плохи мои дела, — подумал Яша. — Если крысы набросятся — не отбиться: руки и ноги скованы».
Приподняв голову, Яша яростно плюет в крыс. Это единственное, что он может сделать, чтобы их отпугнуть.
Еще несколько минут он лежит неподвижно, затем с трудом поднимается. Шатаясь, направляется к стулу. Усаживается. Из щели в стене извлекает клочок бумаги, кусочек графита. Надо торопиться. За каждым его движением в дверной глазок шпионит надзиратель. Если надзиратель заметил бумагу, снова поволокут на допрос. Снова будут пытать. И действительно, в следующее мгновение глазок в двери засветился. «Еще одна крыса!» — с ненавистью подумал Яша.
Кружится голова. Ледяная вода ломит босые ноги. Написать товарищам, что снова подвешивали на крюк и резиновой дубинкой били по ребрам? Или о том, что опять забивали под ногти раскаленные иглы? Нет, не стоит.
Что ему здесь не сладко, они и так знают. Есть дела поважнее. Нужно сообщить на волю, почему не удался побег из тюрьмы, о том, как его предали… Впрочем, что расписывать неудачу? За последние дни он узнал имена предателей и тайных осведомителей сигуранцы. Вот о чем надо писать. Красная Армия вернется. Обязательно вернется. От расплаты предатели не уйдут. Не должны уйти… Надо написать о верных друзьях-товарищах — Саше Чикове, Ване-воробышке, о его брате Николае, об Александре Хорошенко, Грише Любарском, об Алексее, брате. Геройские, хорошие ребята. Тоже не дрогнули и не выдали врагу тайн. Ни под какими пытками. Как и его, всех их приговорили к расстрелу. И обеих Тамар — Межигурскую и Шестакову, Тамару Маленькую и Тамару Большую. И дядю Володю, их бесстрашного командира, тоже… к расстрелу…
Душный, тяжелый душный ком подкатывается к горлу… Председатель суда сказал им, что они имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая Первого. «Мы на своей земле, — гневно бросил ему в лицо дядя Володя. — А на своей земле мы у врагов пощады не просим». Хорошо сказал. За всех…
Яша разглаживает на коленях бумагу. Писать неудобно. Дрожат, не слушаются руки. «Пишу и не знаю, удастся ли написать еще раз. Скоро меня расстреляют. Уже зачитали смертный приговор… Запомните эти фамилии (запишите): Федорович, Белоусов, Дашкевич, Трофимова, Козубенко, Малукало… Это предатели. Когда придут Советы, отнесите этот список куда надо…
Смерти я не боюсь. Я умру, как подобает патриотам Родины. Прощайте, дорогие!»
Гремит засов, дверь камеры со скрежетом открывается, и конвойный вталкивает избитого Гошку, давнего Яшиного знакомого по Привозу. Несколько мгновений Гошка смотрит на Яшу и, не узнав его, прислоняется к стене.
— Гоша!
Услышав свое имя, Гоша внимательно смотрит на Яшу и, наконец, узнает его. На его глазах появляются слезы. Он подходит к Яше, обнимает его.
— Прости, плохо я думал о тебе…
— Ладно, Гошка, ладно… Не о том сейчас говорить надо, не о том… Нас предали, понимаешь? Предали. Их, сволочей, никто на воле не знает… Поклянись, что выполнишь мою просьбу. Тебя выпустят. Поколотят и выпустят. Наверно, снова стащил что-то у гитлеровцев?
— Касторки налил соседу в кастрюлю. А он где-то служит…
— Все равно выпустят. Клянись, что поможешь!
— Клянусь.
Яша отрицательно качает головой.
— Не так.
— Как одессит клянусь.
— Не так.
— А как, как? Ты скажи!
— Родиной поклянись… Самым дорогим…
— Клянусь…
…Утро. Туманное, серое. Гремит засов.
— Гордиенко! — голос надзирателя сонный, недовольный.
— Ты помнишь, какую дал клятву? — шепчет Яша Гошке. — Смотри!
— Гордиенко!
По лицу Гошки катятся слезы.
— Ну-ну, не надо, — говорит Яша, толкая Гошку скованными руками. — Не надо…
Шел второй год войны. Стоял июль. До Дня Победы над врагом оставалось 1018 дней.
Эдгар ПО
ТРИ ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ОДНОЙ НЕДЕЛЕ [43]
У, бессердечный, бесчеловечный, жестокий, тупоголовый, замшелый, заматерелый, закоснелый, старый дикарище!» — воскликнул я однажды (мысленно), обращаясь к моему дядюшке (собственно, он был мне двоюродным дедом) Рамгаджену, и (мысленно же) погрозил ему кулаком.
Увы, только мысленно, ибо в то время существовало некоторое несоответствие между тем, что я говорил, и тем, чего не отваживался сказать, между тем, как я поступал, и тем, как, право же, готов был поступить.
Когда я распахнул дверь в гостиную, старый морж сидел, задрав ноги на каминную полку, и, зажав в руке стакан с портвейном, без особого успеха пытался исполнить известную песенку:
— Любезный дядюшка, — обратился я к нему, осторожно прикрыв дверь и изобразив на лице своем простодушнейшую из улыбок, — вы всегда столь добры ко мне и снисходительны и так много раз всячески выказывали свое благорасположение, что, я не сомневаюсь, стоит мне только снова заговорить с вами об этом небольшом деле, и я заручусь вашим полным согласием.
— Гм, — ответствовал дядюшка. — Умник. Продолжай.
— Я убежден, любезнейший дядюшка (У-у, чтоб тебе провалиться, старый злыдень!), что вы, в сущности, вовсе и не хотите воспрепятствовать моему союзу с Кэйт. Это просто шутка, я знаю, ха-ха-ха! Какой же вы, однако, дядюшка, шутник!
— Ха-ха, — сказал он. — Черта с два. Ну, так что же?
— Вот видите! Конечно же! Я так и знал. Вы шутили. Так вот, милый дядюшка, мы с Кэйт только просим вашего совета касательно того… касательно срока… ну, вы понимаете, дядюшка… срока, когда вам было бы удобнее всего… ну, покончить это дело со свадьбой.
— Покончить, ты говоришь, негодник? Что это значит? Чтобы покончить, надо прежде начать.
— Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ну, не остроумно ли? Прелесть, ей-богу! Чудо! Но нам всего только нужно сейчас, чтобы вы точно назначили срок.