А завтра — весь мир! (ЛП) - Биггинс Джон. Страница 15

Нашим командиром был корветтенкапитан Игнац Прерадович фон Кайзерульд: худощавый, болезненный человек пятидесяти с небольшим лет, с пронизывающим взглядом и глубоко запавшими глазам. Гримаса как у черепа; сходство, которое он увеличивал, брея голову так, что если внимательно присмотреться, заметишь швы черепных костей под тонкой кожей. Не состоящий в браке и аскетичный в личных привычках — никто не видел его улыбающимся. Но те, кто хорошо его знал, относились к Прерадовичу с трепетом и некоторым страхом.

Его многообещающая ранняя карьера была прервана в 1880 году пулей в печень, полученной при штурме деревенского частокола в горах над заливом Каттаро, когда местные жители подняли восстание против австрийского правления. С такой раной и преобладающими в те дни хирургическими методами он не должен был выжить.

Но он выжил и, уволившись по инвалидности с австрийской службы, поступил в британский торговый флот и дорос до капитана австралийского пассажирского клипера «Гвадалквивир», который сделал несколько рекордных рейсов из Лондона до Сиднея в начале 1890-ых.

Прерадович повторно поступил на австрийский военно-морской флот в 1895 году, но повторяющиеся приступы желтухи ограничили его службу учебными походами. В австро-венгерских кригсмарине его называли Игнатием Лойолой [6], его преданность морскому ремеслу была почти фанатической. Для него свернутый против часовой стрелки канат был смертным грехом, парус, взятый на гитовы сначала с подветренной стороны — форменной ересью, а запутавшийся якорь — богохульством.

По мнению корветтенкапитана Прерадовича, именно плавающие в соленой воде деревянные скорлупки — подлинная среда обитания человеческого рода, а всё остальное — женщины, дети, сельское хозяйство, дома и прочее — досадные ошибки эволюции. Стоило нам выйти из Фиуме и убрать буксирный канат, как он отдал первый приказ. Каждому надлежало в порядке очереди подойти к поручню полубака, вытащить на верёвке ведро морской воды и опрокинуть себе на голову — омовение, означавшее освобождение от земли и её порочного влияния.

Хотя его мнение могло бы показаться эксцентричным, старик Игнатий Лойола был замечательным наставником в морском деле, как и его компетентные офицеры и старшины. Вскоре мы все взмывали на мачту, распускали и убирали паруса так, будто никогда не знали ничего другого, кроме этих двух мачт напротив друг друга и постоянного соревнования, кто первым выполнит свою работу.

На «Галатее» постоянно шли учения. Не по необходимости — на торговых парусных судах об учениях и не слыхивали, — а чтобы мы не путались друг у друга под ногами. По сравнению с торговым флотом на военных кораблях просто огромная команда — во время боя ведь нужно не только управлять кораблем, но и стрелять, а также иметь некоторый запас людей на замену убитым и раненым. Если хотите, чтобы экипаж не спотыкался при каждом шаге о соседа, учения незаменимы.

Я относился к формарсовым. Моё место — второй с конца на правой брам-рее вахты правого борта. Это вторая сверху рея на этой мачте. Добраться туда в спешке — не самая легкая задача, ведь приходилось карабкаться по вантам брам-стеньг до салинга, где заканчивались выбленки [7], и дальше вдоль реи, вшестером, один за другим, держась за канат и пропустив наверх тех четверых, кто отвечал за бом-брамсели.

Но главное было туда добраться, а дальше уже легко, поскольку в отличие от двух нижних парусов на этом не нужно было брать рифы, если поднимется ветер.

Его либо полностью сворачивали, либо распускали. Поначалу было страшновато лежать на животе и держать парус, зацепившись ногами за перт, а мачта тем временем медленно раскачивалась в такт хода корабля. Но мы на удивление быстро привыкли. Лишь находящиеся над нашими головами Каттаринич и Тарабоччиа снисходительно усмехались и говорили, что мы не так уж плохо справляемся для кучки богемских крестьян и распевающих песни тирольцев.

В последний день плавания мы снова попали в штиль в проливе Морлакка, между материковым побережьем и островом Велия, в нескольких милях к северо-западу от города Зенгг. Дувший накануне бриз стих, и корабль слегка покачивался в глянцево-синем море. Только что закончился обед.

Вахтенные левого борта всё утро изучали основы артиллерийского дела на примере одного из четырех бронзовых шестифунтовых дульнозарядных орудий «Галатеи», которые до сих пор мы лишь полировали.

Ради забавы нам с Гауссом разрешили произвести холостой выстрел. Раздался раскатистый «бум», вылетело живописное облачко белого дыма, а потом нам пришлось оторвать пятнадцать драгоценных минут от обеда, чтобы отдраить ствол.

Мы были свободны от вахты, и после обеда нас ждало несколько часов отдыха, предписанного служебными инструкциями. Некоторые дремали, лежа на палубе, другие спустились вниз, подальше от палящего полуденного солнца, мешающего сну. Я же перегнулся через фальшборт в тени фока и рассеянно рассматривал горы материкового побережья в нескольких милях от корабля.

Я вскользь заметил на гряде Велебит шапку белого облака, похожую на парик придворного лакея. Мне также показалось немного странным, что при сверкающем солнце и вяло хлопающих на мачтах парусах, три шлюпки «Галатеи» накрепко привязали к железным шлюпбалкам, а у штурвала стояли двое. Кроме того, некоторые паруса сворачивали, несмотря на отсутствие ветра. В воздухе висело предчувствие чего-то, хотя я мог понять, чего именно.

Возможно, это просто солнце, морской воздух и отсутствие сна, подумалось мне. Я снова взглянул на побережье и заметил, что странная размытая белая линия теперь протянулась вдоль берега в обе стороны. Линия, казалось, приближалась к нам. Во всяком случае, она только что поглотила маленький островок в открытом море. Что же, спрашивается, это может быть? Уж точно не морской туман, в такой-то ясный денек.

И тут меня охватило смутное беспокойство. Может, поднять тревогу? Но впередсмотрящий, он же матрос-инструктор, молчал, а я не хотел стать посмешищем курса 1900 года до конца учебного года, как «парень, который принял Венеру за топовый огонь». Я огляделся и заметил, что оба рулевых вцепились в штурвал. Может, сказать им?

Бора налетела на нас, как невидимый скорый поезд, все демоны ада верхом на пантерах проскакали по летнему морю голосящей и завывающей ордой. За пару секунд «Галатея» накренилась, вода вливалась внутрь сквозь орудийные порты, отдыхающая вахта в ужасе выскакивала снизу из люков, и полусонные кадеты скользили по наклонной, залитой пеной палубе.

— Свистать всех наверх! — взревел унтер-офицер, перекрикивая завывания ветра.

Корабль слегка выправился, по инерции двигаясь сквозь волны и постанывая, когда ветер и брызги били в паруса. То, что «Галатея» не потеряла мачты, многое говорит о ее мореходных качествах. Но нужно было уменьшить количество парусов.

Не раздумывая, я прыгнул на ванты и, прижимаясь к ним, стал подниматься, соленая пена неслась над морем, сшибая все на своем пути. Каким-то образом мне удалось добраться до фор-марса, а потом и до салинга. Там я остановился, чтобы подождать, пока наверх заберутся ответственные за бом-брам-рей, как предписывали инструкции. Но невозможно было удержаться на раскачивающейся и перекручивающейся веревочной лестнице, а снизу меня подталкивали остальные. А из-за колючего вихря пены я не мог и увидеть, куда двигаюсь.

В конце концов я добрался до реи ощупью и попытался ухватить мокрый, стегающий меня парус, пока на палубе бык-горденем [8] подтягивали нижнюю шкаторину к рею, чтобы парус ловил меньше ветра. Но парус упорно сопротивлялся, как будто в нем билась парочка здоровенных тигров. В шуме ветра я расслышал крик и краем глаза (залитого соленой водой) заметил, как что-то свалилось в кипящее внизу море. Но не было времени гадать или смотреть.

Ветер дважды вырывал из наших рук парус, и дважды мы снова в него вцеплялись, пока не перебороли и не затянули вокруг него сезни — неровно, но вполне сносно. Всё то время, пока я трудился на рее с правого борта, её конец был наклонен градусов на сорок. И лишь когда мы и кадеты под нами убрали парус, корабль начал возвращаться в вертикальное положение, хотя к тому времени шквал уже прошел, и потому ветер ослаб. И лишь тогда ко мне вернулось полноценное зрение и время задуматься над тем, что я вижу нечто из ряда вон выходящее.