Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке - Бердинских Виктор Арсентьевич. Страница 66

Трудно приходилось нам тогда, а ведь выстояли, выдержали. Ведь сколько на своих плечах-то бабы русские вынесли, сколько этими руками своими сделали золотыми! Чуть не каждый день думаю об войне и поминаю…

Колчина Ольга Александровна, 1913 год, крестьянка

После войны, когда вернулись из ста ушедших мужиков десять человек, жить стало полегче, немного легче, радостно, что победили, выжили. Со страхом вспоминаю налоги. Ести было нечего, да еще налог надо было платить, и детей надо было кормить. Где взять все? Дети мои с сорокового и сорок первого года. Десять человек в деревне умерло с голоду. Моя мама не засмогала даже корову встречать — ноги опухали. А трехлетняя и четырехлетняя дочки мои есть очень хотели, еще когда мы с мамой на работе были. Придешь, а они сырую картошку или свеклу грызут. Потом пой-маются за подол и кричат: «Дай есть!» А что можно было дать? Мама часто мне говорила: «Ровнехонько живем, Олюшка, ни хлеба, ни соли нет».

Суворова Елизавета Михайловна, 1911 год, крестьянка

Впервые дни войны все как-то растерялись. Никто не хотел, не мог поверить, что мирная жизнь рушится.

Похоронка на старшего брата пришла в 1944 году. Первой ее увидела моя мать. Она не умела читать, но почувствовала что-то неладное. Бумага-то казенная. Когда я с сестрой вернулась с поля и прочитала похоронку, то сперва никто не заплакал. Потом я словно перестала видеть все вокруг себя. После этого из глаз брызнули слезы. Мы с сестрой проплакали всю ночь. Мать после этого стала ко всему безучастной, как бы сжалась и все время молчала.

Рябова Валентина Александровна, 1912 год, крестьянка

Не было писем. Нет, не затерялись они с годами. Просто не успели прийти. Слишком быстро погиб дорогой мой человек. Рябов Иван Иванович ушел на войну в июле 1941 года. За селом у нас рощица березовая растет, «Вдовья» называется. Не в память посадили, сама выросла в войну еще. Земля тогда три года не пахалась, березняком взялась. Раз Николаич наш, председатель колхоза, он тогда только с войны вернулся, пришел на поле. Мы там борону на себе таскали. Впрягся промеж нас и до вечера коренником ходил. Сели потом на меже, он и говорит нам: «Давайте рощицу эту оставим, пусть растет, праздники тут справлять станем!» Я-то и говорю, что до той поры он нас на кладбище перетаскать успеет, ан нет, выжили… И березки, вишь, поднялись. Мы тут и собираемся, мужиков своих вспоминаем. Поплачем по ним, по жизни своей. Тяжелая она у нас получилась. Горя не сравниваешь — у кого больше, у кого меньше. Всех нас, соседей на улице, породнила война.

Софронова Мария Михайловна, 1915 год, дер. Поздяки, крестьянка

Идо того доработала в войну, что ходить не замогла и глазами ничего не видела. Спали ведь два-три часа в день в караулке при конном дворе. Лошади так отощали, что пахали на себе. Шесть баб впрягутся, а одна за плугом идет. И раз так пашем у дороги, и едет уполномоченный из Котельнича, и он запретил на себе пахать, стали коров запрягать, а ведь каждому было жалко корову, она же кормилицей была.

В войну худо было с одеждой. Доживали так, что вымоешься в бане и сушишь над каменицей тут же выстиранную одежду, не было ничего на смену.

Был такой случай: обменяла в лагере масло на кальсоны мужские, отошла с полкилометра, и тут же из леса выскочил солдат и отобрал. Ни масла, ни кальсон, а хотела сшить нижнее белье.

Со страхом ждали, кто уедет в село. Почту не разносили, а письма посылали нам с попутчиками. Писем с фронта и ждали, и боялись тоже. А вдруг там такое… А как было страшно остаться в двадцать пять лет одной с двумя малыми детьми. Когда мужа забрали на фронт — это в декабре 1941 года, ребенку последнему и трех месяцев не было. Корма для скота мало (был неурожайный год на сено), хлеба в обрез, да ведь надо и работать. Как вечер, так около леса, а лес в километре от дома, бегут дезертиры. Бывало, ночью попадали в ограду, в сени — и вот ложишься спать и около себя ложишь топор или вилы, а дверь еще и на ухват завяжешь.

Муж воевал под Москвой, ранили, лежал в госпитале, и снова фронт.

И вот две похоронки одна за другой.

Слез уже не было, все окаменело внутри, единственно, боялась потерять рассудок, знала, что малы дети. Шла к колодцу с коромыслом, но без ведер за водой, вот до чего доходило. Работала-работала, старалась больше быть на людях. И вот в двадцать семь лет вдова. Всю жизнь ждала, авось ошиблись, ведь было, кто приходил домой после похоронок, а мне две пришли…

Может, ошиблись?

Муки памяти (вместо заключения)

Народные воспоминания о прошлом… Это мера человека ушедшей эпохи и мерило, которым он мерит нас.

Присмотримся к судьбам этих людей: каждая неповторима по-своему, хотя и не всякий может доходчиво рассказать о себе. Но порой в самом обыкновенном рассказе, где вся ткань повествования уже хорошо знакома по другим воспоминаниям, внезапно блеснут неожиданностью и возьмут за душу две-три фразы. Может, в них-то ярче всего и проявилось то, что отличает человека от его соседей, друзей, родных. Как при фотографировании, внезапно открывшиеся створы души запечатлевают навсегда что-то, казалось бы, маловажное… И затем вся жизнь человека связана с этим эпизодом, прикована к нему, и он постоянно, часто неосознанно, обращается памятью к одному и тому же. Муки памяти — вот как это называется.

Двадцатый век для России был воистину великим и страшным, он высветил такие глубины души народной, о каких мы и не подозревали. Лихое то время потребовало невероятного напряжения духовных сил нации. Слишком многое вообще не восстановимо. Поэтому поспешим оглянуться вокруг.

Миропонимание, миросозерцание человека, пожившего и повидавшего, его суждения о себе и о других для нас не менее ценны, чем конкретные факты и эпизоды реальности, — каждый хранит в душе нити, связующие мир настоящий и мир, ушедший в небытие.

Так оглянемся же на прошедший XX век и запомним слова старой русской крестьянки: «Очувствоваться не могу еще, что они прошли… эти годы…»

Приложение Черты из моей жизни

Я родился 9 августа 1956 года в Советске, в той его части, что именуется заречной. С древности и где-то до 1950-х годов это было село Жерновогорье — Жерновы Горы, очень древнее — известное с XVI века село. Сразу вспоминается вятская приговорка-присказка «Черт родил татарина, татарин родил кукарина, кукарин родил нагорина» — некое возрастание хитрости и вредности. Дело в том, что это старинное русское село, как и близлежащая слобода Кукарка (сейчас город Советск), находится вблизи центра активного смешения этносов: недалеко древняя Волжская Булгария, где-то здесь легендарная чудь, татары, марийцы, удмурты, в конце концов, русские — все наложили свой отпечаток на местные земли и облик людей, здесь сейчас проживающих. Внешний облик многих кукарян и жерновогорцев не вполне традиционно славянский, хотя это коренные русские люди: широкие скулы, узкие глаза, темные кудрявые волосы можно наблюдать у многих коренных местных обитателей.

Отец мой, Аркадий Александрович, родом из близлежащей деревни Решетниково, мать — Лидия Андреевна, коренная жерновогорка. Я практически не помню своих дедов: ни решетниковского — Александра Михайловича, хорошего плотника и пимоката, крестьянствовавшего всю жизнь в деревне, ни жерновогорского — Андрея Федоровича Богомолова, пришедшего с Первой мировой с простреленным коленом (нога в котором не гнулась) и зарабатывавшего себе на жизнь работой в местном кустарном промысле: он делал надгробия и простые памятники из опоки — хорошего поделочного камня, добывавшегося в местной сельской шахте. Считается, что я похож на решетниковскую родню, а не на жерновогорскую.

По семейным преданиям знаю, что фамилия моя произошла от небольшого кустарного промысла: в деревне изготавливали зимой берды — небольшие деревянные приспособления, необходимые в каждом ткацком стане. Целыми возами возили на продажу. Леса вокруг очень много, притом хвойного (ели, сосны, пихты), а не лиственного. Вот лесом и кормились. Земля тут суглинок — скудноватая, прокормиться сложно. Вот мужики и мастерили что-нибудь зимой или шли в отход, чтобы получить дополнительный заработок. Дед мой, Александр Михайлович, еще в 1920-е годы успешно занимался извозом — доставлял на своих лошадях грузы по подряду. Был он крестьянином-середняком, так что в коллективизацию его не тронули, а вот семью, из которой вышла бабка (его жена) Надежда Яковлевна (урожденная Демшина), раскулачили, братьев ее арестовали и сослали в Алдан — на золотые прииски. По преданию, в ночь перед их арестом в дом к бабке ее братья носили свою праздничную одежду (им жалко было ее бросать в отобранном доме), а бабка, боясь, что и ее арестуют, всю ночь топила печь и жгла эту одежду в печи.