Возвращение - О'Брайен Эдна. Страница 15

Виноторговля моя процветает, и не дальше чем на прошлой неделе некий господин приехал из Северной Ирландии, дабы отведать одну из моих наливок, которую он вслед за тем приобрел. Наливка эта — изделие вашего покорного слуги. Дары наших оврагов — ревень, бузина и пастернак — придают ей букет неслыханной тонкости.

(Но я понимала, что изготовил эту наливку не кто иной, как акушерка.)

Я по-прежнему слагаю стихи, освежаю в памяти Свифта и Голдсмита; мало того, бродя шумными ли улицами, пустынными ли проселками, веду с ними беседы. Придет день, и имя Холланд будет преславно, если не в поэзии, так в виноделии. Погода к нам милосердна, хотя вчера лил дождь и мне пришлось предпринять меры предосторожности.

(Я представила, как сквозь прохудившуюся крышу льет дождь, а Джек расставляет в коридоре тазы и застилает полотенцами пол в лавке.)

Присовокупляю небольшой сюрприз, дабы пополнить твой бюджет. Не допускай, чтобы добрые сестры сделали из тебя истовую богомолку. И помни, что ты обещала своему другу Джеку.

Я глазам своим не поверила, когда увидела вложенный в письмо перевод на пять шиллингов. Но и мятая бумага, и жирный шрифт убеждали, что Джек и впрямь послал мне деньги, вот только почему, этого мне было не понять.

Я приехала домой на рождественские каникулы ярким звездным вечером, сошла с автобуса и пошла полем. С каким упоением я вновь окунулась в темноту, вдохнула запах мокрой травы и прелых поганок. Собаки прыгали вокруг меня, лизали мое лицо, бесновались от радости. Мама стояла на пороге, готовясь заключить меня в объятья, рядом высился Джек. Глупо осклабясь, он стиснул мою руку, больно прижав пальцы к кольцу. Лидия, моя новая подружка, дала мне поносить свое кольцо с печаткой, чтобы я не забывала ее.

Мама накрыла стол в комнате, где мы обычно завтракали, и чего тут только не было: и пирожки с мясом, и пирожки с изюмом, и апельсиновый торт с глазурью. В камине жарко горел торф, языки пламени переливались всеми цветами радуги. Стоило мне вдохнуть этот запах, от которого за столько месяцев я успела отвыкнуть, как я с особой остротой ощутила, насколько недостает тепла и естественности нашей жизни в монастыре.

— А ваш покорный слуга заделался антикваром, — сообщил мне Джек.

— Да ну? — не нашлась я с ответом.

— Так вот, пошел я в прошлую страду по грибы, а нашел брошку, и не какую-нибудь, а единственную в своем роде. Но предупреждаю — никому ни слова, потому что местные озорники кинутся мне подражать. Брошь бронзовая. Мне удалось заинтересовать ею кое-кого из авторитетных специалистов в Дублине, и они сразу после нового года собираются приехать посмотреть ее.

Мама подмигнула мне:

— Отнеси свечку наверх, нам надо достать тебе подушку — я хочу ее проветрить.

Взявшись за руки, мы с мамой поднялись по лестнице, и в первый раз обошлось без предупреждений, чтобы я не капала на старый турецкий ковер. Все равно мы бы завтра свели воск раскаленным ножом или утюгом на оберточную бумагу. Мне хотелось сесть прямо на лестничной площадке и рассказать маме про все-все: и про то, как у меня завелись гниды, и про то, как монахиня выставила меня на позорище, а еще узнать, пил ли в мое отсутствие папа и хороший ли собрали урожай — ведь иначе чем мы оплатим мое обучение. Я поднесла свечу к маминому лицу и увидела, что она смеется.

— Это я над Джеком, — сказала она. — Забрал в голову невесть что. У него не все дома. Что ни ночь роется на протестантском кладбище и ничего, кроме старых бутылок, горшков и стеклянных колпаков, не находит.

— А друзья у него есть? — спросила я.

— Кроме нас — никого, — ответила она.

Когда я спустилась, Джек рассиялся навстречу мне улыбкой. И уходя, бросил две ириски за пазуху не маме, а мне. Я всего месяц как вернулась в монастырь, когда мама написала мне, что Джек строит большой дом в два этажа мили за три от деревни. И еще она писала, что поговаривают, будто Джек собрался жениться на одной девушке из Лонгфорда и что акушерку от расстройства прихватил опоясывающий лишай. Джеку было тогда уже под шестьдесят. Правда, никто не мог взять в толк, как Джек познакомился с этой девушкой, если только не путем переписки, но такая девушка и точно существовала, и звали ее Сисси — этого никто не отрицал. Чуть не каждый вечер Джек закрывал лавку и отправлялся строить дом — строил он его один, без помощников, делал сам всю мелкую работу, штукатурил и то сам. Немудрено, что строительство растянулось на три года; вот что написала мне мама: «Джек наконец достроил дом. И в прошлое воскресенье пригласил меня и твоего отца посмотреть его. Страх божий, иначе и не скажешь. На крыше нет шифера, оконные рамы перекошены, стены ядовито-желтого цвета, но Джек называет его золотистым. Дорога к нему такая, что недолго и увязнуть. Зато Джек не нарадуется на свой дом, он назвал его «Каштаны» — знай наших! Ему невтерпеж показать дом тебе!»

Распростившись с монастырем, я возвратилась на лето домой, но меня тяготила домашняя жизнь и нудные разговоры. Я дерзила маме, чуралась отца и чуть не все время торчала наверху, примеряя платья — свои и мамины. Как-то из деревни пришел мальчишка и передал, что Джек будет ждать меня в три часа. Мама сказала, у нее такое предчувствие, что это добрый знак. Я хорошо сдала экзамены, и она рассчитывала, что Джек раскошелится фунтов на десять, а то и на двадцать. Дай бог, чтобы она была права: я мечтала об элегантности, а какая элегантность без денег. Джек поджидал меня у лавки — он примостился на подоконнике, лихо, как плащ тореадора, перебросив через плечо клеенку. Он весь лучился и начал махать мне шагов за пятьдесят.

— Какое зрелище! — Джек встал, кивком дав мне понять, что нам не стоит сидеть на виду у деревни. Занавески в лавке были опущены, и я спросила, не короткий ли у него сегодня день. — Нет, но ваш покорный слуга сам себе хозяин, — сказал он, огромными шагами взбежал по холму, и вот он уже миновал часовню, миновал кладбище.

— Куда мы идем? — спросила я.

— В мою загородную резиденцию, — ответил он.

Пошел дождь, сначала он едва накрапывал, потом разошелся вовсю, и Джек, воспользовавшись случаем, галантно накрыл мне плечи клеенкой. Мы дошли до самого конца дороги, поднялись проселком, и нашим глазам открылся одинокий намокший от дождя дом. Джеку не терпелось побыстрее добраться до него. Калитки еще не было, и Джек приподнял проржавевшую колючую проволоку, чтобы я пролезла на буйно заросшую крапивой лужайку вокруг дома. Дом казался заброшенным, окна в нем были грязные. Крыса проворно юркнула в дыру под бирючинной изгородью, но Джек если и заметил ее, то виду не подал. Птицы под стрехой заметались и подняли крик — они, казалось, сердились на нас, сочтя наш приход посягательством на свои владения. В поле за колючей проволокой пасся дряхлый ослик, шкура у него была в проплешинах, он глядел на нас, но не ревел. Джек бубнил, что попозже разобьет клумбы, а еще он подумывает завести трельяж, чтобы в июне по нему вились розы. Сейчас стоял июнь, но цвели только крестовник и лютики, желтые и яркие до рези в глазах.

Прямо тут же, не отходя от колючей проволоки, Джек стал показывать мне дом, привлек мое внимание к полукруглому окну над дверью — неогеоргианскому, по его определению, к двери из сосновых досок. Но как он ни нахваливал дом, дом оставался самым что ни на есть заурядным и неказистым. Квадратный, в два этажа, с фасадом, оштукатуренным каменной крошкой и выкрашенным поверх нее в грязно-желтый цвет. Окна без занавесок, смотревшие в запущенный сад, напоминали долговязых плакальщиков. Привлекательным, если к этому дому применимо такое выражение, в нем только и было что местоположение: он стоял на косогоре, и из него открывался прекрасный вид на луга и пашни, тянущиеся до самой дороги. Я подошла поближе, хотела заглянуть вовнутрь, но Джек остановил меня. Дом следовало обозревать строго по порядку и под его водительством. Не совладав с нетерпением, я все же заглянула в окно, и передо мной предстал голый пол, заляпанный краской, и мраморный камин, нелепо воздвигшийся посреди комнаты. Из каррарского мрамора, пояснил Джек. Камин символизировал величие его притязаний. Джек сказал, что дом нуждается в кое-каких доделках, но прежде всего в женской руке и верном женском глазе, безошибочно определяющем, куда поместить зеркало, куда поставить безделушку, какой портрет повесить над камином, чтобы пребывание в доме духовно обогащало. Я слушала бредни Джека, а сама досадовала, что испорчу и зазеленю в высокой мокрой траве новые бежевые босоножки. Гадала, сумеем ли мы вернуть Джеку деньги, которые он внес судебному исполнителю. Не исключено, что Джек был по-своему вознагражден — наверное, пироги, грудинка и даже вышитая скатерть могли хоть отчасти возместить долг. Но меня это мало трогало. Я мечтала улететь прочь из дому и в мечтах забывала о том, что как бы далеко ни залетела и как бы высоко ни занеслась, я неотторжима от этих людей.