Возвращение - О'Брайен Эдна. Страница 22

— Доктор, разве такое бывает? — спросила моя мама с упреком.

— Да чушь все это, выдумки пустые, — сказал он.

Конечно, он был не в курсе истории Мейбл, никто не удосужился его просветить. Еще он добавил, что напрасно к нему не обратились раньше, тут же сообщил, что за визит ему положено два фунта, которые он хотел бы получить сразу. Крики в комнате смолкли, никому в голову не приходило заглянуть туда. Подойти к Мейбл. Будто она теперь отмечена клеймом позора. Мать Мейбл бросила гневный взор в ее сторону и сказала, что ее дочь одни несчастья в дом принесла. Теперь соседям придется во всем сознаться, а это было выше ее сил, чаша терпения переполнилась, барашек седых волос встал дыбом, она была похожа на горностая, который, выгнув спину, шипел и брызгал слюной. Ярость, которой она не давала выхода, была страшнее проклятий ее мужа.

— Пусть теперь сама отцу свою новость выкладывает, — говорила она, грозя кулаком.

Если можно насылать проклятия молча, она насылала их на свою дочь — такое решительное, перекошенное от ненависти было у нее лицо. Моя мать, пытаясь успокоить ее, сказала, что сомнений нет, Мейбл «с приветом». Но ее слова едва ли служили утешением.

Из комнаты доносилось тихое причитание. Мейбл все еще лежала там, собираясь с силами после «родов», может, ждала, что ей кто-нибудь доброе слово скажет. Но никто не решился войти к ней. Ее мать вылила остатки заварки из чайника во двор перед домом и, увидев моих подружек, свистящим шепотом велела им убираться подальше. Вернувшись на кухню, она принялась перебирать проступки Мейбл, жаловаться, сколько денег пропало понапрасну, с тех пор как эта Мейбл у них появилась. Деньги на тоник, на побрякушки, а когда у нее началось по ночам обжорство, то и на жирную пищу.

— Консервированного лосося ей подавай, — сказала мать Мейбл мрачно и, обращаясь к моей маме, добавила, что ее пенсия каждую неделю уходила на причуды Мейбл. Ни с того ни с сего она вспомнила, как Мейбл маленькой разбила раскрашенную от руки большую красивую вазу. Она чуть ли еще не в коляске была; так вот, она поднялась, хотела взять вазу и грохнула ее. Это воспоминание, казалось, служило подтверждением того, что Мейбл с самого рождения была порченой. И то, что ее влекло к мужчинам, объяснялось болезнью.

Чудно будет увидеть ее снова худой, ведь только сегодня утром она была огромной, громоздкой. Детская люлька стояла на кухонном столе, сам ее вид был оскорбителен. Мне хотелось угостить Мейбл куском пирога или налить чаю в ее любимую фарфоровую чашечку, но я не смела ослушаться старших. Я понимала: так уж я устроена, от этого, как от цвета глаз или волос, не отделаешься, это немощь моей натуры — желание совершить поступок и неспособность решиться на него. Пойду; нет, не пойду. Так я боролась сама с собой, но страх, что взрослые рассердятся, перетянул чашу весов, и я не пошла к Мейбл, и они не пошли, и плач, песня отчаявшегося существа, не умолкал в доме.

Больше мы не видели Мейбл. Клеймо беременности сделало ее бесстыдной и упрямой, а теперь печать «не беременной» заставляла прятаться от людей. Она ни с кем не виделась и почти ничего не ела. Однажды поздно вечером она уехала, так же как и приехала, на чужой машине, и с той минуты никто не вспоминал о ней. Единственное, что напоминало о Мейбл на следующий день, — ее шерстяное и стеганое одеяла да детские вещи, которые висели во дворе на веревке. Ее родители пригласили священника отслужить дома молебен, и скоро нам стало казаться, что она никогда не приезжала домой, что она по-прежнему в Австралии.

Одни говорили, что она в Дублине помогает монашкам, другие — что работает в больнице, а кто говорил, что она стала поденщицей. Но это все только домыслы. Никто никогда не узнал правды, может, и сама Мейбл ее не узнала, она как прожила свой век, так и умерла простофилей.

Ухажеры

Перевод А. Николаевской

Любимой поэмой у нас в школе была «Мать» Патрика Пирса^[6]. Душераздирающая поэма; в ней автор оплакивает горе матери, проводившей двух своих сыновей-богатырей «защищать в бою кровавом славный идеал»; в том бою они и погибли. Миссис Флинн тоже пришлось пережить трагедию: муж ее умер от плеврита, а младший сын Фрэнк утонул во время каникул. Поначалу она плакала, страдала; ее горькая доля была похожа на судьбу бедной, несчастной героини поэмы. Я тогда не знала миссис Флинн, но люди рассказывали, в какой ужас повергла ее страшная весть о сыне. Когда полицейские пришли сообщить, что Фрэнк утонул, она сразу заткнула уши и побежала из дома в сад, причитая, чтобы ее оставили в покое, перестали мучить. Наконец ее уговорили выслушать, и она так истошно кричала, что крики эти доносились до викария в двух милях от дома Флиннов. Сыну исполнилось восемнадцать; он был умным парнем.

К тому времени как я с ней познакомилась, она, казалось, успокоилась и смирилась с горем; она производила впечатление деловой женщины, у нее были лавка, мельница, а еще — три высоченных, выше шести футов, сына, рядом с ней — гиганты: она-то совсем кроха, с мелкими завитушками седых волос. Ее распирала гордость за своих сыновей, и это передавалось окружающим. Ничего такого она не говорила, просто смотрела на них, словно они небожители, возьмет, бывало, одежную щетку и чистит лацканы пиджака — лишний раз убедиться, что ее сыновья тут, близко. Они были темноглазые, с густыми вьющимися волосами; все девчонки в округе сохли по ним. По Майклу особенно. А все потому, что он был обходительным, говорили женщины, даже старушки таяли, вспоминая, как с ним легко и весело, когда они приходят продавать ему яйца или купить что из бакалейных продуктов. Он был звездой травяного хоккея, его колдовской талант забивать гол прославили и обессмертили местные поэты, мужчины никогда с этими виршами о Майкле не расставались.

Если команде Майкла грозил проигрыш, а он в это время был выдворен с поля за очередную потасовку — он частенько этим грешил, — болельщики принимались вопить, требовали вернуть его, и судье ничего не оставалось как уступить. Майкл был мастером забивать гол в самую последнюю секунду, когда противник уже смакует победу; потом этот гол и мрачный вид, с которым Майкл его забил, обсуждали неделями. После матча его выносили с поля на руках, а вокруг бурлила толпа болельщиков, они норовили дотронуться до его ноги или руки, точно так в Евангелии толпа бурлила, пытаясь прикоснуться к сыну божьему. После матча вечером в танцзале девчонки соперничали за право покружиться с ним. У него была постоянная девушка, Мойра, но и в других городках, куда он ездил на соревнования, он заводил знакомства на танцах, и долго потом какая-нибудь очередная девица, какая-нибудь Эллен, или Долли, или Кейт донимала его письмами. Мне об этом рассказала их служанка Пегги, когда я приехала к ним на свои первые в жизни каникулы. Я мечтала погостить у них давным-давно, и вот наконец подвернулась такая возможность: обычно у Флиннов гостила моя сестра, но в это лето ей вздумалось провести каникулы в городе, и она променяла кузенов на Лимерик; еще бы, ведь там открыли магазин, где торговали жареной картошкой и сладостями! Как часто случалось, ее заменили мною; я вообще была ее «заменителем»; мысль об этом заставляла меня тайно страдать от ревности и уязвленного самолюбия.

В первый день по приезде я была сама не своя, сторонилась братьев и тихонько плакала в коридоре. Хотелось домой, но очень стыдно было признаваться в этом. На выручку пришел Майкл.

— Не сделаешь мне одолжение? — спросил он.

«Одолжение» оказалось пустячным — ему захотелось яблочных пончиков. Больше всего на свете, сказал, он мечтает о пончиках. Их надо испечь тайком, когда его мама будет занята чем-нибудь другим.

— Не могу, — ответила я.

Его мама и Пегги все время заходили на кухню, к тому же я не смела обмануть их!

— А если они уедут куда-нибудь на день, тогда испечешь?