Возвращение - О'Брайен Эдна. Страница 27

Когда Нэнси гостила у нас, он приходил к нам сразу после утренней мессы и оставался на весь день до вечерней службы. Они сидели на кухне, разговаривали, смеялись, и Нэнси демонстрировала ему свои наряды. Дело дошло до того, что однажды в воскресенье она предложила его подстричь. Она устроила целую церемонию: накинула ему на плечи белое полотенце, постелила на пол газету и стала щелкать у висков большими ржавыми ножницами. Он умолял дать ему зеркало — посмотреть, не слишком ли коротко она его стрижет, — но она смеялась и говорила, что ей можно доверять. Как бы шутя, она засунула завиток его волос в узел платочка, который носила на шее. Остальное она смела на картонку и выбросила за зеленую изгородь, куда высыпали старую заварку из чайника. Стрижка его огорчила: теперь всем прихожанам будет видно, какие у него большие уши. Она тут же стала называть его Ушастиком и, глядя на него с улыбкой, делать глотательные движения горлом. Пока она таким образом выражала ему свое сочувствие, глаза ее наполнились удивительно блестящими слезами. Они не проливались и были похожи на глицерин.

Иногда Нэнси и викарий звали меня на кухню и просили прочесть что-нибудь наизусть или рассказать про учительницу, которая колошматила нас и обзывала нехорошими словами; потом, так же неожиданно, они прогоняли меня в сад и не велели возвращаться, пока не позовут. Эта ссылка была для меня мукой. Я вспоминала Христа в Гефсиманском саду, становилась на колени и, зная заранее, что все мольбы напрасны, молила Творца, чтобы эта пытка кончилась поскорее. Сад был большой, открытый всем ветрам; в нем ничего не было, кроме золотарника, живой изгороди из бирючины, нескольких кустов и двух гранитных тумб, считавшихся украшением. Тумбы были похожи на огромные грибы; ножка одного из них расшаталась, и я раскачивала ее, надеясь и одновременно страшась, что она упадет и что в окошко, наконец, постучат или крикнут «эй», веля возвращаться.

В канун Дня всех святых викарий сопровождал Нэнси на танцевальный вечер; там и наступил конец их дружбе. Видимо не решившись сдать меховую накидку спутницы тупым и нерасторопным гардеробщицам — не дай бог, украдут или начнут примерять, — он остался стоять в дверях танцзала. Пол был гладкий, как каток, и лучшего оркестра, чем приглашенный в тот день из графства Оффэли, у нас не слыхивали. Нэнси танцевала со всеми подряд; всякий раз, оказываясь у двери, она улыбалась или махала рукой викарию, который наблюдал за нею и рассматривал танцующих.

Когда объявили дамский танец, она пригласила муниципального советника, сообразив, что такой выбор не огорчит ее нового поклонника — эстрадного певца; на певце был светло-коричневый габардиновый костюм, и голова его была густо напомажена. Рассказывали, что когда он увидел ее в малиновом платье, он на мгновенье замолчал, присвистнул и указал микрофоном в ее сторону. Всякий раз, как она приближалась к эстраде, он выделял ее таким образом из толпы и песню под названием «Ревность» явно посвятил ей. Во время перерыва, вместо того чтобы пойти с викарием в дальний конец зала к столам отведать лимонада и пирожных, Нэнси выскользнула из помещения через пожарный ход в сопровождении певца, предусмотрительно захватившего с собой плащ. Никто не мог сказать наверняка, что за этим последовало, видели только, что в зале их не было и что они сначала шли по дороге, а потом укрылись в чьей-то подворотне. Нэнси уверяла мою мать, что все было совершенно невинно — они просто сидели на сырой стене и певец учил ее словам понравившейся ей песенки. Она даже вспомнила отрывок припева:

После бала, после бала

Ах, сердец, сердец немало —

Это было всем открыто —

Стало, стало здесь разбито

После бала.

Песенка могла бы послужить викарию выходной арией: он ушел с бала с разбитым сердцем, не дожидаясь Нэнси. Ее довезли до дома на велосипеде, по дороге испачкав платье помадой для волос. Наутро викарий к нам не пришел. Мама говорила, что он вряд ли теперь объявится; она была явно огорчена: его визиты скрашивали безысходность, которой пропитался весь наш дом.

Нэнси сказала ей: «Хочешь пари?» Они поспорили на шесть пенсов. Нэнси предсказывала, что викарий появится на третий день; она была настолько в этом уверена, что отложила отъезд, хотя ее помощь была нужна родителям в магазине. У них была кондитерская, славившаяся тортами и булочками. Нэнси всегда привозила какой-нибудь торт, обычно лимонный или шоколадный; один раз торт был миндальный, покрытый глазурью и украшенный марципановым цыпленком. Чувствуя, что мама сердится, Нэнси стала прибирать в шкафах и застилать полки газетами. Вытащила все старые носки и, чудачка такая, разложила их на кухонном столе. Носки были серые или в крапинку, большей частью непарные и дырявые.

На третье утро, когда собаки вдруг сорвались с заднего крыльца и радостно помчались в поле, Нэнси поняла — да и мы все тоже, — что он приехал. Она побежала к окну в передней комнате удостовериться, что машина его. Мама предложила пойти покормить птицу, пока Нэнси, собрав на стол, будет поить викария чаем.

«Здравствуйте, незнакомец», — сказала Нэнси, протягивая ему руку. Она сделала маникюр и покрыла ногти розовым лаком. Он руки ей не подал и уселся у плиты, хмуря брови, как мальчишка. Нэнси все время улыбалась, готовая отвергнуть возможные упреки. Волосы она уложила мягким валиком на затылке, отчего выглядела старше и степеннее. Валик походил на колбасу. Она велела мне испариться.

Стоя в саду, я гадала, о чем они говорят, подсела ли она к нему или ходит по кухне, собирая поесть, а он, смущенный, старается не замечать разрезов на ее юбке. Она специально шагала пошире, чтобы в разрезе сзади были видны ноги выше колен и швы, бегущие далеко вверх по облегающим белую плоть бежевым чулкам. Я было обхватила каменный гриб, стараясь опрокинуть его набок, но тут же отпустила, и он остался стоять наклонно, как пизанская башня. В гостиной, большой комнате с высоким двустворчатым окном, распахнутым в сад, происходило нечто ужасное. Я только сейчас увидела, что они перешли туда и что он раздет до пояса. Он стоял спиной к окну. Она рассматривала его тело, будто проверяла, нет ли на нем пятен, или родинок, или еще чего-нибудь. Но чего? Чтобы выяснить, я подошла поближе. Он чуть повернул голову, как будто собирался сказать «дорогая» или «ну как?». Но в этот момент с птичьего двора вошла мама, неся два пустых ведра. Она вечно возилась с ведрами, всегда в хлопотах, всегда скромна. И вот сейчас ей предстояло увидеть нечто в высшей степени непристойное — полуголого викария и смеющуюся Нэнси. Нэнси наклонилась и сказала ему что-то в спину. Тут они, видимо, услышали шаги в кухне, потому что он вдруг начал поспешно одеваться, а она вышла из комнаты. Я не знаю, что она ему говорила и почему он был раздет. Могу только сказать, что в тот день мне стало совершенно ясно — есть у нее какой-то секрет в обращении с мужчинами, но мне его не постичь и никогда до конца не разгадать.

Третья женщина, миссис Кьоу, будучи крайне застенчива, в наш дом никогда не входила. Она появлялась раз в неделю, по пятницам, когда получала пенсию, и, пристроившись на ступеньках заднего крыльца, выпивала свой стакан пахты. Зимой и летом она ходила в одной и той же одежде из плотной саржи и в коричневой велюровой шляпе с двумя булавками, одна из которых была украшена огромной жемчужиной с вмятиной, а вторая — фальшивыми изумрудами. Часть камней выпала, и на их месте остались дырочки. Чтобы попасть к нам, ей нужно было пересечь поле. К цивилизации она приобщалась только по воскресеньям, когда ходила к мессе, и по пятницам, когда получала пенсию. Она усаживалась на ступеньку и спрашивала маму: «Какие новости?» У нее была манера поднимать остроносое лицо кверху, и от этого она походила на готовую взлететь птичку. Завидев отца или работника, она срывалась с места и убегала, не допив пахту. Новостей почти не было, но она все спрашивала и спрашивала, будто надеялась услышать что-то, что заполнит ее жизнь до следующей недели.