История советской литературы. Воспоминания современника - Леонов Борис Андреевич. Страница 15
И вот что мы услышали от него под мерный стук вагонных колес.
Двадцать с лишним лет по осени он ездил отдыхать в Сухуми и жил там в центральной гостинице в одном и том же номере — трехкомнатном люксе на третьем этаже. Естественно, Луконина трудно представить без компании, без товарищей и милых спутниц. Так было и десять лет назад. Так все складывалось и на сей раз. Отдых входил в зенит своего продолжения.
Но как то раз, часов в двенадцать дня к нему в номер постучали.
— Войдите! — сказал Михаил Кузьмич.
В дверях показалась дежурная администраторша:
— Извините, ради Бога, Михаил Кузьмич. У нас к вам убедительная просьба. Не могли бы вы перейти на двое суток в такой же номер на четвертом этаже.
Заметив удивление на лице Луконина, администраторша тихо проговорила:
Понимаете, сегодня приезжают американцы. А поскольку в гостинице только этот номер прослушивается, то в Комитете Госбезопасности просили поселить американцев именно в вашем люксе.
«Боже! — подумал Луконин. — Сколько же я за эти двадцать с лишним лет тут наговорил всякого. Вместе с друзьями и сображниками?!»
— Пожалуйста, — сказал он администраторше.
— Вы не волнуйтесь, Михаил Кузьмич, — улыбнулась она ему. — Ваши вещи перенесут наши сотрудники. Они сейчас подойдут.
И администраторша покинула номер.
Когда в коридоре стихли ее шаги, Михаил Кузьмич выглянул в дверь. Не обнаружив в коридоре никого, закрыл дверь на ключ. Прошел в дальнюю комнату и в одном из углов торжественно произнес:
— Да здравствует абхазское правительство! Потом во втором углу, в третьем и четвертом. И так в каждой комнате.
Только после этого он покинул свой номер…
67
Помню, как в Доме детской книги во время одной из встреч с писателями речь зашла о Маршаке. Вернее, об этом его известном стихотворении:
— А между прочим, сказал Николай Корнеевич Чуковский, — это стихотворение Даниила Ивановича Хармса. Хотя я видел его изданным вместе с нотами то ли в 1950-м, то ли в пятьдесят первом и значилось в этом издании «Музыка такого-то, текст С.Маршака». На самом деле оно было напечатано в журнале «Чиж» как стихотворение Хармса, и я помню, как Хармс читал его в Ленинградском театре юного зрителя.
О самом Николае Корнеевиче кроме того, что он сын Корнея Ивановича Чуковского, мы тогда ничего не знали. Он стал известен после выхода в свет в 1954 году его романа «Балтийское небо». В основу его были положены фронтовые будни защитников Ленинграда, среда которых находился и Николай Корнеевич. Он служил в одном из подразделений военно-морской авиации в районе Ладожского озера.
А тогда, в начале пятидесятых годов он был среди участников встречи писателей с московскими школьниками.
Его сообщение о Хармсе вызвало вопрос:
— А вы знали Хармса?
— Да.
— А правда ли, что Хармс был чудаком?
— Может быть. Так о нем говорили. А я, любя истинных чудаков, относился к нему прохладно. Почему? Мне казалось, что его чудачество какое-то деланное, придуманное.
Это был здоровый, рослый человек с холодными глазами. Выражение лица у него было всегда угрюмое. Звали его Даниил Иванович Ювачев. то он почему-то скрывал свою фамилию. Может, стыдился ее?! Не знаю. Помню, он уверял меня, что настоящая его фамилия Хармс. Потом называл какую-то двойную польскую и уверял, что происходит из крестоносцев, завоевавших Иерусалим.
— А что особенно вам запомнилось из общения с Хармсом?
— Особенно?! — Николай Корнеевич немного подумал и сказал: — Пожалуй вот что.
Однажды, встретив меня в Детиздате, спросил, собираюсь ли я идти домой. А мы жили в соседних домах. Я ответил, что пойду домой, но только после решения своих дел, минут через десять-пятнадцать. Он пообещал меня подождать.
Когда я понял, что из Детиздата я так рано не выйду, нашел Хармса и сообщил ему об этом. Подумал при этом, что, видимо, дорога к дому — предлог для того, чтобы он выговорил мне нечто волнующее его. Спросил у Даниила Ивановича, так ли это.
— Нет, — ответил он, — мне нечего вам сказать. Просто я пришел сюда в цилиндре, и за мной всю дорогу бежали мальчишки, дразнили меня, толкали. И я боюсь идти назад один…
Помню, я тогда подумал, но не сказал ему, зачем же он ходит в цилиндре, если цилиндр доставляет ему столько неприятностей?
И вообще, — закончил свой рассказ Николай Корнеевич, — у этого детского писателя были постоянные нелады с детьми. На улице к нему вечно приставали мальчишки, и он сердился, ругался, гонялся за ними…
68
Проходили дни литературы в Ростовской области. Группа писателей отправилась в отдаленный район ночным поездом. Естественно, не обошлось без проводов и без продолжения их в купе.
Наконец, часам к двенадцати ночи все вроде бы угомонились.
Но оказалось, что не все…
У ростовского поэта Бориса Куликова оказалась почти целая бутылка армянского коньяка, которую надо было во что бы то ни стало допить. Но поскольку самому пить не пристало, он начал искать компаньона.
Между тем коридор вагона был пуст, все легли отдыхать.
И вдруг он обратил внимание, что дверь в одном купе открыта, а из-под одеяла на нижней полке торчит чья-то нога.
Куликов поставил бутылку возле окна, взялся за ногу и стал вытаскивать из-под одеяла ее обладателя. Им оказался разгневанный второй секретарь обкома партии, который буквально закричал:
— Куликов, прекрати свои безобразия! Это черт знает что?!
Куликов, продолжая вытаскивать секретаря, резонно заметил:
— Тише, тише! Народ и партия едины!..
69
Профессор Друзин Валерий Павлович предложил как-то навестить поэта Бориса Александровича Ручьева, остановившегося в гостинице «Центральная». Заодно и познакомить с автором прекрасных поэм «Любава» и «Красное солнышко».
Я с удовольствием принял приглашение. Давно знал не только поэмы Бориса Александровича, написанные в уме и вынесенные из заточения, чтобы быть перелитыми в строки на бумаге.
Мне было известно, что настоящей фамилией поэта была Кривощеков. Но кто-то еще в юности сказал ему, что с такой фамилией в поэзию входить неловко. И он выбрал себе звонкий псевдоним.
Знал я и о том, что по совету Николая Полетаева, заведующего отделом поэзии в журнале «Октябрь», он из Москвы, где оказался после окончания школы в Кургане, отправился на строительство Магнитогорска. Здесь Ручьев перепробовал много профессий: был землекопом, плотником, бетонщиком. И одновременно печатался в газете «Магнитогорский рабочий». Первая его книга стихов «Вторая родина» вышла в 1933 году и получила высокую оценку в критике.
Казалось бы, впереди были ясные дали, счастливая судьба стихотворца. Но этому не дано было осуществиться. По доносу он оказался в лагерях, где провел почти семнадцать лет.
Естественно, меня прежде всего интересовала не история создания известных поэм, хотя и это заслуживает особого разговора. Но в тот момент более интересным мне показалось выяснение причины его заточения.
И вот когда мы познакомились и сели за гостиничный стол хозяина номера, во время разговора я все же каким-то образом сумел спросить Бориса Александровича: за что же он был наказан таким огромным сроком заключения.
Думал, что это напоминание будет ему неприятным и вызовет неудовольствие с его стороны. Но Ручьев охотно откликнулся на мой вопрос и даже как-то оживился: