Битва за Кавказ - Корольченко Анатолий Филиппович. Страница 75
За годы войны Михаил Иванович совершил около шестисот боевых вылетов, провёл более сотни воздушных боев, в которых сбил двадцать самолётов противника, десятки раз вылетал на разведку и штурмовку. За подвиги он удостоился ордена Ленина, трёх орденов Красного Знамени, ордена Александра Невского, двух орденов Отечественной войны 4-й степени, ордена Красной Звезды, многих медалей.
Весна 1943 года на Кубани характеризовалась невиданным до того размахом воздушных сражений.
Не имея достаточных сил для удержания таманского плацдарма, немецкое командование вынуждено было сосредоточить на аэродроме Крыма и Таманского полуострова до тысячи самолётов своего 4-го воздушного флота.
Меры усиления авиацией были приняты и нашим командованием.
В воздушных сражениях обеих сторон участвовало до трёх тысяч самолётов. Потери немецкой стороны составили более 1100 самолётов, из них около 800 было сбито в воздушных боях.
Таманская быль
В начале сентября 1942 года из Крыма через Керченский пролив были переброшены немецкие дивизии. На Таманском полуострове воцарился оккупационный режим.
Станицы и сёла заполнили тыловые части и строительные отряды, не признающие порядка и бесчинствующие по своей воле. Для местного населения наступили тяжёлые дни.
А с наступлением зимы жизнь для селян ещё более ухудшилась.
Этот рассказ о событии, произошедшем в одном из сел Тамани.
— Гут, — бросил немец, обведя комнату водянисто-серыми глазами. На мгновение его взгляд задержался на хозяйке и настороженно притихших детях.
Оставляя на крашеном полу следы, гитлеровец прошёл в горницу, притронулся к пышущей жаром задней стенке печи и тут же отдёрнул руку.
— Зер гут! Зер... Матка, киндер, ком, ком! Шнель! — Глядя на сопровождавшего его полицая, он выразительно махнул рукой в сторону двери. — Пошёль, пошёль! Бистро! Ты понимайт?
— Ферштеен, ферштеен. Понимаю, господин ефрейтор. Всё в аккурат сполнится, — поспешно отвечал полицай. — Матрёна, слышь? Придётся тебе того, освободить хату. Тут штаб ихний будет. И пристройку во дворе не занимай.
— Куда же мне с ними? — Женщина указала на детей.
Их было четверо. Старшей, Нине, исполнилось двенадцать лет, младшему, Ванятке, — три.
— Хуч на луну, — огрызнулся полицай. — Но чтоб ноги твоей здесь не было.
Под окрики немцев Матрёну Степановну выдворили из дома. Уложив пожитки на санки, она побрела в окружении ребятишек на окраину села, к заброшенной избе.
— Ну вот, теперь мы тут будем жить, — сказала женщина и тяжело опустилась на холодную железную без сетки кровать.
Дотемна они устраивали неуютное жильё. Печь долго дымила, сырые дрова не разгорались.
На следующий день Матрёна Степановна замесила из остатков муки тесто. Жадными глазёнками смотрели дети на стопу румяных, вкусно пахнущих пышек.
— Вот последнюю испеку и сядем есть, — успокаивала мать голодных детей.
Неожиданно с улицы послышался голос старшей дочери Нины. Девочка вбежала, с трудом переводя дыхание.
— Ма-ма-а-нька! К нам немец!
Матрёна Степановна заметалась, потом схватила стёганку, вывалила в неё пышки и поспешно затолкала всё это под кровать.
— Молчок! — пригрозила она детям.
Жалобно скрипнула дверь. На пороге появился немец. Топорщилась перехваченная ремнём шинель, голова поверх пилотки повязана платком. С рук свисали рукавицы.
Матрёна Степановна сразу догадалась, что немец прибыл с оборонительных позиций. Они часто приезжали в село на обогрев, грязные, обовшивевшие, в поисках тепла и еды, словно саранча, расползались по домам села.
Немец приблизился к печи.
— Матка, брот, — прохрипел он и потянул носом воздух. — Матка, брот... Давай-давай!
— Какой брот? — развела руками женщина. — Нету ничего. Видишь, сколько ртов нужно прокормить!
— Матка, брот, — упрямо повторял немец. — Брот.
Он открыл крышку духовки, полез на печь, подошёл к кровати, откинул подушку, соломенный тюфяк, затем заглянул под кровать, проворно нырнул туда и вытащил стёганку.
Обжигаясь, он схватил пышку, откусил. Не жуя, проглотил и ещё откусил. Озираясь на дверь, распахнул полы шинели, расстегнул пуговицы брюк, к полной неожиданности оторопевшей женщины, вывалил в брюки всю стопку пышек и тут же выскочил из избы. Дети заголосили.
Немного погодя к ним забрёл полицай.
— Вишь, как устроилась. А мы хотели хату спалить! Пригодилась. Дух какой хлебный! Пышки пекла, что ли?
— Пекла. Для иродов твоих проклятых!
— Но-но! — повысил голос полицай. — Ты это брось! Это к добру не приведёт... У тебя, Матрёна, сколько кур? Пять? А почему уже два дня яиц не сдаёшь?
— Сам со двора прогнал, да ещё о яйцах справляешься. Куры-то там остались...
— Это меня не касается. Чтоб сегодня яйца сдала, десяток!
Едва полицай ушёл, как Матрёна Степановна поспешила к своему дому. Она вошла во двор с задворок, стараясь не попасться на глаза немцам. Куры всполошились, закудахтали.
Собрав яйца и упрятав в корзинку кур, Матрёна Степановна выбралась из курятника. Вдруг перед ней вырос немец, тот самый ефрейтор, что выгнал из дома.
— Матка! — Он заглянул в корзину. — О-о-о! Яйки, цыплёнок! Давай-давай!
Он вырвал из рук оторопевшей женщины корзину.
— Фриц ты проклятый! — вышла из себя женщина. — Да чем же теперь мне детей кормить? Вот подожди! Придут наши — они вам покажут!
— Ты есть шпион! Вохин ти здесь?
— Будь вы прокляты!
Матрёна Степановна повернулась, чтобы уйти, но окрик остановил её. Вскинув автомат, ефрейтор медленно приближался. Тонкие губы его тряслись, глаза сверкали. Угрожающе глядело на неё чёрным отверстием дуло автомата. Внутри у женщины всё оборвалось.
Немец, приблизившись вплотную, с силой ткнул её автоматом в грудь. Она упала.
Из двери с любопытством выглядывали немцы. Громко переговариваясь, они следили за происходившим.
— Ауфштеен! — процедил ефрейтор. — Вставайт! Шпи-он!
Матрёну Степановну вначале отвели в комендатуру, а оттуда в амбар. Раньше там хранили зерно, ныне амбар стал местом заточения. Гулко лязгнул засов, темнота поглотила её.
Из глубины амбара послышался хриплый голос:
— Идите к нам в угол. Здесь солома теплей.
Матрёна Степановна стояла у двери, тщетно пытаясь увидеть людей. В углу послышался стон.
— Кого... кого сбили? Зачем молчишь? — спросили оттуда.
— Лежи, Ахмет. Женщину арестовали, — успокоил человек с простуженным голосом.
Матрёна Степановна знала, что накануне неподалёку от села был сбит советский самолёт, а лётчиков захватили в плен. По дороге с них стащили тёплые меховые куртки, унты. Лётчики шли по снегу босые, поддерживая раненого товарища.
Наконец её глаза различили в темноте фигуры людей. Не решаясь подойти, она продолжала стоять.
— Проведи, Володя, — сказал простуженный. — Со света здесь, как в яме: ничего не увидишь.
К ней приблизился человек.
— Пойдёмте. Не бойтесь, — участливо произнёс он.
Матрёна Степановна покорно опустилась на солому, упала лицом в неё и громко зарыдала. Она не слушала сдержанных голосов лётчиков, не чувствовала, как один из них подсел к ней и проговорил:
— Не надо плакать. Не надо. Успокойтесь.
Потом она забылась. А когда проснулась, услышала голос дочери Нины, её плач и отрывистую речь немца. Дверь отворилась, и немец-часовой передал ей узелок. В нем оказалась краюха хлеба, картошка, бутылка с тёплой водой, щепоть соли в тряпочке.
К еде она не притронулась, всё отдала лётчикам. Мало-помалу разговорились, и она рассказала о своих горестях.
— Какие подлецы! — возмущался лётчик. — Ах, подлецы! И детей не пожалели!
— Все они такие, товарищ капитан: от Гитлера до ефрейтора, — заметил моложавый лётчик по имени Володя.
— Попадись мне, я бы, как собаку, задушил, — хрипел Ахмет и скрежетал зубами. — Горло бы перегрыз...