Июнь-декабрь сорок первого - Ортенберг Давид Иосифович. Страница 58

Так было на Халхин-Голе, в "Героической красноармейской". Так было в военную зиму 1939-1940 годов в "Героическом походе". То же самое повторилось и с первых дней Великой Отечественной войны в "Красной звезде". На этот счет есть свидетельство двух других писателей - Алексея Суркова и Александра Прокофьева, с которыми мне посчастливилось работать в "Героическом походе". Вот их дружеская эпиграмма:

Не скажу, что писание передовых всегда доставляло мне творческое наслаждение. Чаще это делалось по необходимости и было сопряжено с эмоциями иного порядка. Сплошь да рядом тема передовой возникала внезапно, за час-два до выхода газеты. Вдруг уже за полночь поступает в редакцию какое-то важное сообщение, на которое непременно надо откликнуться передовой. Хочешь не хочешь, а садись и пиши. Иной раз есть возможность поручить это кому-то из сотрудников, но может случиться, что такой возможности и не окажется.

Вспоминаю историю, в которую я попал на пятый день войны, 26 июня. Приношу сверстанные полосы "Красной звезды" Мехлису. Лев Захарович просмотрел их, заменил два-три заголовка и взялся за передовую. Прочитал ее и решительно перечеркнул.

- Что это за передовая? - обрушился он на меня. - Почему такой спокойный тон? Так и в мирное время писать не годится... Ставьте другую!

Мехлис привык, что в "Правде" всегда имелись в запасе пять-шесть уже сверстанных и вычитанных передовых статей. Когда он браковал одну, ему тут же давали другую. Замена всегда была. Рассказывали, впрочем, что и в "Правде" однажды возникло критическое положение. Прочитал Мехлис передовую - не понравилась, бросил ее под стол, в корзинку. Предложили другую - тоже отправил в корзинку. Так же было и с третьей, и с четвертой, и с пятой.

- Давайте следующую! - потребовал он.

А ему отвечают:

- Больше нет...

Тогда он, поплевав на пальцы, стал вытаскивать из корзинки одну за другой забракованные передовые и снова читал их, уже более снисходительно.

Не знаю, было ли так на самом деле или выдумано, но, даже если это и выдумка, она вполне соответствует характеру Мехлиса.

"Красной звезде" трудно было тягаться с довоенной "Правдой". В лучшем случае мы имели в запасе одну-две передовых. Но в тот день никакого запаса у нас не было. Я взмолился:

- Лев Захарович! Газета не выйдет.

- Ничего, - ответил он, - выйдет. Идите в мою комнату и пишите новую передовую.

Назвал тему, дал даже заголовок - "Смерть зарвавшемуся врагу", распорядился насчет машинки и машинистки. Прошел я в комнату, где он только спал в военное время, принялся диктовать текст новой передовой прямо на машинку. Сейчас мне даже самому не верится, как это я сумел, но через 35 минут новая передовая была готова. Мехлис прочитал ее, кое-что поправил и, очевидно, для того только, чтобы ободрить меня после жестокого урока, сказал, кивнув на передовую:

- Совсем другое дело...

А теперь осталось сказать - не в порядке оправдания, а только для прояснения истины, - почему я, редактируя "Красную звезду", не писал ничего, кроме передовых. Ведь, бывая в действующей армии, я встречался и беседовал с многими интересными людьми, был свидетелем ряда важных событий, мог бы, кажется, написать о своих впечатлениях. Писал же до "Красной звезды", будучи корреспондентом "Правды", и печатался часто. Но на фронт я выезжал обычно с кем-либо из писателей. Писали они, а мое дело, казалось мне, помочь им сполна реализовать свои творческие возможности.

Отнюдь не ради нескольких строчек в газете колесил я по фронтам. То, что похвально для корреспондента, не так похвально для редактора. Редактор военной газеты должен был видеть войну своими глазами для того прежде всего, чтобы знать, чего ждут от газеты читатели, чем газета может быть полезна им.

В книге "Записки молодого человека" Константин Симонов писал, что редактор "имел привычку лично следить за работой своих корреспондентов. Лично отправлять их на фронт и вызывать оттуда, лично давать задания, лично ругать их и лично (изредка) хвалить".

Я действительно лично посылал корреспондентов на фронт, часто спускался в метро "Кировская", где размещался узел связи Генштаба, и вел с ними переговоры по бодо. Делал я это потому, что от них зависела судьба газеты. Но при этом, откровенно скажу, душу мою "точил червь", как бы кто-нибудь из тех, кто находился на другом конце телеграфного провода, не сказал и даже не подумал: лих-де редактор "снимать стружку", сидя в Москве, а вот бы сам попробовал... И приходилось пробовать...

* * *

...Такие вот воспоминания и размышления навеяла на меня через десятки лет моя собственная корреспонденция "Под Новгородом", напечатанная 26 сентября 1941 года. Единственная за все время войны!

Опубликована статья Ильи Эренбурга "Киев". Столько в ней боли и гнева, что и сегодня ее невозможно читать без волнения!

"На войне нужно уметь переносить горе. Горе питает сердце, как горючее - мотор. Горе разжигает ненависть. Гнусные чужеземцы захватили Киев. Это - горе каждого из нас. Это горе всего советского народа. Его звали "матерью русских городов". Он был колыбелью нашей культуры. Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права и справедливости. В Киеве расцвело изумительное искусство, славянская Эллада. Берлинские выскочки, самозванцы топчут сейчас древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева бесчинствуют погромщики Гитлера.

Киев был светлым и пышным - он издавна манил к себе голодных дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал из пепла. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева.

Здесь кровью были скреплены судьба России и судьба Украины: истоки одной реки, корни одного леса. И теперь горе украинского народа - горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.

Мы помним героев Киевского арсенала - это были первые бои за свободу. Бури революции освежили Киев. Я был там этой весной. Я не узнал родного города. На окраине выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбу - перед ними раскрывался мир, как раскрываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.

Настанет день, и мы узнаем изумительную эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты в немецкие танки летели гранаты, бутылки с горючим. Подступы к городу залиты вражьей кровью...

Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве - эта мысль кормит нашу ненависть. Мы будем за многое мстить, мы отомстим им и за Киев. В восемнадцатом году они тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры тогда вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Тогда они унесли свои кости. Их дети не унесут и костей...

Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла, молодой и прекрасный. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду. Сомкнем ряды. Нам есть за что драться: за Родину, за наш Киев".

* * *

Со временем забывается многое. Но есть события, над которыми время не властно. С первых же дней войны наши газетные страницы обильно заполнялись материалами с Юго-Западного фронта. Конечно, нам тогда неизвестен был пресловутый гитлеровский "план Барбаросса". Не знали мы, что на оперативной карте немецкого генштаба одна из главных стрел нацелена на Киев и помечен даже срок его захвата - всего несколько дней! Но и не зная этого, не надо было долго задумываться, чтобы понять, куда рвутся фашистские танки на юго-западном направлении.